Убить Бобрыкина: История одного убийства

Сверкая никелем, облитая свинцовым лаком въехала во двор машина, кошачьими глазами подмигнула. По ступеням, Оленьку держа за руку, спускалась Таня. Бобрыкин ненавистный вышел, заднюю им дверь открыл. Захлопнул. Усмехаясь, посмотрел наверх.

— Тьфу! Паразит! Ничтожество такое… Дуремар! — сказала мать. — И эта вон твоя, смотреть аж тошно, разоделась, егоза! Всегда была такая, с детства! Проститутка!

Шишин молча посмотрел на мать.

— Что смотришь, дурень? Ну, смотри, смотри… Хоть обсмотрись, а локоть не укусишь. Ишь, слюни распустил, там по тебе не плачут. Рот, говорю закрой! И завтракать садись…

Мать отошла к плите, скрипя половником горелую снимала с дна перловку. Он выдохнул в стекло, и пальцем в выдох написал: Т.Б. Мать крышкой треснула, он вздрогнул, поскорее стер от матери окно.

Глава 19. Новый год

Купила в суповом наборе мать говяжьи ноги, каленые, худые, ледяные, все в плесени зеленой, и шерсти. Довольная сидела, разложив копыта на столе, смотрела.

— Дешево копыт взяла, на праздник, Саша. К следующему Рождеству…

Представив, что в копытах этих коровы по земле ходили, и мычали, траву ели, Шишин недовольно посмотрел на мать.

— Что смотришь? На пятьсот взяла всего, последние, с поддона! Хорошие копыта. Не то, что край говяжий. Дрянь говяжий край у них. — Сказала мать.

«Говяжий край…? — подумал он. — Там, где коровы по земле ходили…»

— Студень наварю, — пообещала мать. Но Шишин не любил, чтоб студень из копыт. «Сослепу как всегда процедит плохо, и будешь с шерстью есть…» — подумал, морщась, и ушел к себе. На дверь закрылся. Лег, калачиком свернулся, закрутился в плед.

«До следующего Рождества… — подумал с облегченьем, — долго…»

Приснилось Шишину, что в актовом сидели зале с Таней, на занавесе звезды золотые, бумажные снежинки, дождики, флажки, и в шариках на сцене огромная живая елка, юбку все натягивала Таня на коленку, где штопка у нее была.

— Ты в Дед Мороза веришь?

— Верю.

— И дурак! Смотри! Не видишь, у него из-под тулупа физрука штаны торчат! Снегурочка, не видишь, Ольга Санна?

— Ну и что?

— Дурак ты, вот что!

— Почему дурак?

— А что ты попросил у матери под елку?

Но елку мать до Рождества не разрешала ставить. И Шишин ничего еще не попросил.

— А я коньки, — сказала Таня. — Я видела, как мама вчера у Спорттоваров в очередь стояла. Точно, купит мне коньки.

— А мне велосипед, — ответил он.

И возле Дома Пионеров, и вообще под каждой елкой велосипед искал.

«Ну не в сапог же спрячет Дед Мороз велосипед? не влезет! Или все же?»

Под сочельник топором рубила мать копыта, в студень. А их еще вари, вари…

— А сервелата можно?

— До Вифлеемской нет, нельзя!

Ко Всенощной, перекрестив иконы мать вела. И было много звезд на небе, колко, и среди них, закинув голову искал одной звезды, из Вифлеема, после которой можно будет сервелат.

Холодным синим льдом она сияла.

— Эта?

— Да.

И значит, можно будет сервелат…

А под ногами, на ступенях храма хрустел припорошенный снегом лапник, и отовсюду ярко так и густо свечи, свечи, ладан, воск…высоки купола.

— Великое повече, Саша… — Шепнула в ухо мать.

«Языцы разумейте, покоряеся ему….» — сказал священник, и царские врата открыл, и на серебряной парче, горели тоже свечи, и скатерти белым белы, как днем сугробы, как в окнах льда узорные следы.

«Услышите, и покоряйся яко с нами Бог…»

— А сервелату можно?

— Завтра Рождество. Дотерпишь. Спать ложись.

И ночью долго выла за окном метель, тепло и тихо с синего мороза в доме было, и снилось Шишину, что вот, волхвы, одеты в волчьи шкуры вдруг из шкафа вышли, и бродят в кухне на двух лапах, сервелат грызут, и языками из подноса студень лижут. И пело в голове «Твое Христе…» и «Дева днесь присущего рождает…»

«Христорождаши слави…», серебряные вьюшки за окном, и в веточках морозных все стекло. Крахмально белый день, как простынь смерз на бельевой веревке, снег вьюжный, скрипкий, необыкновенный снег. «И убояться знамений твоих живущие в пределах, и утро, вечер возбудиши славою твоей, и напоиши бразды, равняши глыбы, стези источат, на лето благости твоя…»

«И дух его на мне, его же ради поможи нам в благости живущи, и исцелите сокрушенным сердце мо отпуще, слепым прозренье, и нареши Лета нам Господнее твое. Одъяша овни, овчи, удоля и множить пищи воззовут и воспоют…»

— На святки прежде приходился, Саша, Новый год. Но черти эти, будь они неладны, приняли закон от юлианского сменить в григорианский, и новый год теперь на самый пост. Грешно. Народ налижется в свино, а первого, на светлый день, на Вонифатия дожрется. Сволочь, сволочь Саша, наш народ.

— А можно сервелату?

— Тьфу! — Сказала мать, и сервелат из холодильника достав снимала с сервелата тряпку и фольгу, любовно протирала с пленки пот и плесень, и завернув обратно, убирала. Давала горькой каши с ситным постным.

— Сегодня первое. На первое, к сословью мучеников принят Вонифатий. День его, — садясь напротив, говорила мать. — Был мученик великий, истин, пострадал крепчайше за Христа, мощами возвратив и верою пославши Вонифатий блажне. Молить за нас, в прощение грехов…

Но Шишин Вонифатия не любил за сервелат.