Убить Бобрыкина: История одного убийства

— Ого?

— Ага…

— Тебе! — подкинув в воздухе монетку и поймав, сказала Таня, протянула. Шишин пятачок скорей зажал в кулак.

— Неси еще! Быстрей! — и Шишин со всех ног к себе помчался, где на трюмо, на блюде лежали трешки, двухкопейки, пятачки…

— Где деньги, Саша? я сюда клала! — сказала мать нахмурясь. И Шишин из кармана горсть золотых достал, и, улыбаясь, высыпал на стол…

— Иж, как обкостенело, приварило…Тьфу! — заглядывая в чайник, говорила мать, резиновой рукой всыпая на ночь в дышло каустическую соду. — Пить захочешь, Саша, рот перекрести и протерпи, не пей! Сожжешь кишки! Так тетка Нина наша, из Тальятья, светлая ей память, тоже на ночь глядя чайник щелочила. Забыла, господи не приведи, да с утречка чуечку попила…и долго умирала, долго, Саша! Пока не умерла…

— На! Клюква в сахаре, сказала Таня, протягивая Шишину на варежке комочки сахарного снега.

— Вкусно?

— Да! — хрустя, ответил он, выплевывая шерстяные нитки. И катушки от варежки Танюшиной доев, смотрел, где катышки еще, на ней. И были катушки на шарфе на помпоне, на воротнике…

Он клюкву в сахаре любил, но редко клюкву в сахаре мать приносила в сумках. Редко. Почти что никогда…

— Снег ел? Под тридцать девять, дрянь такая! Лежи-лежи… Лежи сказала!. Ах, горе-люди! горе-люди… Осподи помилуй. Лежи, чумной! А я пойду до дворницкой схожу, скажу, чтоб ссыпал вам в сугробы вместо снега поташа с соляной…

И уходила в дворницкую мать, просить, у дворника, чтоб поташа в сугроб для Шишина и Тани насыпал…

Всю ночь скрипели, открываясь-закрываясь двери, краны, ставни, снилось…

Под окнами шумела свадьба, музыка играла. Невеста в саване, с венком цветов бумажных, какие мать на пасху ставит в куличи, кружилась по двору, и дети с лицами старух, их карлики мужья, смеялись, хлопая в ладоши и кричали горько…

«Горько! Горько….» — Шишин бормотал во сне, мать в комнату вошла, неся обернутую полотенцем жестяную кружку, с тягучим взваром зверобоя, и коры…

— Попей, сынок, — сказала мать, и губы кислой ваткой обмочила до щипоты, до слез. Он сел, облокотившись о подушки, отхлебнул, уваром обжигая губы.

— Пей, Саша! Пей, родной…

— Не надо… горько… мама…

— Горько …Не на слащены, родился, беда! До дна!

И Шишин пил до дна, тягучий взвар угарный, горький, и в голове мутилось, тихо в ней шуршали от венка бумажные цветы.

Вот громче музыка в окне, все громче, громче, как будто скрипки вверх кидают скрипачи, взлетая скрипки превращаются в ворон… В когтях ворон смычки, в глазах монетки …

— Горе, горе! Святые твоей, ну весь в жару! Того гляди помрет, благослови отроче се, — шептала мать, и лоб крестила, кропила на воде святой углы, «Убоженьким на масло…»

Входила-выходила со свечей, с ведром пустым, и пустоту, похожую на щеву гущу, гремя железной ручкой выплескивала за окно, чтобы свадьбу разогнать, что спать мешала. Задрав подол, кряхтя и кашляя полезла по стене, держа в одной руке эмальный таз, и таз на потолок поставив днищем к полу, ползла по потолку, скребла ногтем убитых потолочных мух, и смахивала на пол, на кровать сушье, и мыла, терла. И из заклеенной замазкой щели таза мутная вода сочилась, и капала на лоб, и расплывалась черное пятно по потолку…

— Вставай-ка, Саша, принеси гвоздей, окно заколочу! — велела мать, и Шишин встал, и за гвоздями в общий коридор пошел, и долго в темноте искал, гремя, переставляя жбаны, нашел и перепрятал…

Обернувшись, зло от потолка смотрела мать, сердясь, что не принес гвоздей окна забить…

— Сашка, Сашка! Выходи гулять скорее! — кричала снизу Таня.

Шишин встал, под матерью пошел к окну, и распахнуть хотел, но мать упала с потолка на спину, он охнул и осел, мать в волосы вцепившись зашипела: «Не пущщщщщу-у-у…. через меня, когда помру!..» и Шишин закрутился волком, но мать держалась крепко когти выпускала в волоса… Он взвыл, упав на спину, хрипя давил локтями пол, и билась мать под ним, барахталась, стонала, и так стонала все, пока не замерла.

Пока не ожила…

— Тю-тю… Ищи-свищи! — хихикнув позади, сказала мать, поднялась с пола, оправила исподнее, халат. И пусто было во дворе, и в доме пусто, апрельской прелью пахло от побеленной земли, и одинокая ворона с перекладины качелей уставив хвост в луну спала.

— Ищи меня теперь за тридевять земель, — сказала Таня, в варежку сгребая со скамейки страшный снег, — всю жизнь ищи! Считай до десяти, тогда найдешь…

И Шишин отвернулся к стенке, стал считать.

«Присниться же такое!» — думал он, проснувшись утром, радуясь, что все ему приснилось, абсолютно все, и к носу поднося, и относя от носа, разглядывал сквозь солнечный щекотный луч ладоши детские, вертя и так, и сяк, считая до дести.

Была суббота. Светом комната полна, как будто воздух пыль позолотила…

— Твоя-то, замуж вышла, знаешь? — в комнату войдя, сказала мать… тю-тю…

Он равнодушно посмотрел на мать, зевнул, и снова стал считать до десяти.

Глава 26. Двенадцать палочек