Убить Бобрыкина

Он тоже ненавидел борщ, котлеты, борщ-котлеты, борщ-котлеты… и даже сахара нет никогда, чтобы погрызть… Прошелестев в оранжевых носочках по газетам, Танюша выбежала в коридор и там исчезла… Он пошел за ней.

– Фу… «Красная Москва»! «Признанье»? У мамы тоже есть. Ого!!! «Персидская сирень»??? – и мигом золоченый колпачок, замотанный, чтобы не выдохся, тряпьем, полиэтиленом, опутанный шнурком за горло отвернула, наклонила в лодочку ладонь.

– Прикольненько! Пошли к тебе!

И распахнула дверь, и подошла к окну, раздвинув занавеску, в комнату впустила вечер рыжий, растворилась в нем. Он замер на пороге, заморгал… В лучах пылинки золотые закружились, как сотни медовых янтарных пчел, в оранжевом «Персидская сирень».

– Иди сюда, чего ты там? – велела Таня, два облачка лакричных нарисовав губами на стекле, и рукавом нетерпеливо стерла их. И покачнулась у окна, освобождая место, за нею покачнулись комната и подоконник, шкаф, и стол, и стул, как будто накренилась плоскость пола, мира…: школа, кресты антенн, и дом, и старый двор, забор, и в угол покатился мячик, уткнувшись замер.

Шишин сделал шаг и тут же отступил на шаг, остановившись за спиной ее, чтоб так не пахло близко от волос густых и светлых полем, кленвой осенней, яблоневым садом, летом золотым, корой еловой, листиком у липовой ракушки, сережками ольхи, и кожаным окладом «Оливера Твиста», мороженным за десять в размокшем вафельном стакане, кексом в пудре, пальцами в смоле и одуванчиковым медом. От ослепительной полоски ее крахмального воротничка и узеньких лопаток, крест-накрест стянутых коричневыми крылышками платья на булавке. От плеч ее, от россыпи веснушек, сбегавших с носа по щеке, от теплого дыханья, которое нельзя было поймать и спрятать в узенький карман нелепого пиджачного костюма. От губ, в которых прятался смешок, и глаз, в которых прыгали светлинки; от уголка ресниц и жилки у виска, и завитка, свернувшегося с ухом… Чтобы не щекотало у щеки, не обжигало жаром, пугливым, странным, тайным, внутри не щекотало, не звенело, не прыгало так оглушительно и звонко так-тик-так…

– Что встал???? Иди сюда.

Пришлось идти. Он подошел и, носом прислонясь к стеклу, смотрел… На граблями прочесанном дворе, истаяв, растворился снег.

– Весна … такое в телевизор не покажут…

– А?

– Окно, как телевизор, понимаешь? Понял? Только лучше! Без ерунды, в нем все по-настоящему идет! И облака не как в кино, а что на самом деле… Настоящие, ну, понял? Облака…

Ошеломленный Шишин на настоящие смотрел на настоящем небе облака…

– Ага…

– И небо настоящее, и солнце, и ворона. Вон, смотри – Бобрыкин! Эй, Бобрыкин! Э-ге-ге!!!! Бобрыкин, ты дурак!!!! Э-гей!

Бобрыкин ненавистный замер голову задрав, крутил…

– Мы тут! Мы здесь! Бобрыкин! Фью! Бобрыкин! БОБРЫКИН НЕНАВИСТНЫЙ! Бобр! Печенья хочешь?

– Дураки! – увидев их, кричал в ответ Бобрыкин.

– Сам дурак! – кричали Саня с Таней. – Бобрыкин – БОБР! Бобрыкин – Бобробор!!! Эгей-й!!!!

Бобрыкин ненавистный кулаком им погрозил, пообещав убить потом, когда достанет…

– Воробей!

– Еще один!

– Как настоящий…

– Настоящий!

– Да…

– А то!?

– И этот!

– Да!

– Ага…

– Смотри какая настоящая старушка!

– На Шапокляк похожа…

– Да!

– Вон Тетя Таня…

– Ольга Николаевна… со Светланой Николавной!

– Ну их…

– Вон жирный толстый дядька!

– Вон химоза…

– Тссс… услышит…

– Собака! Эй, собака!

Собака посмотрела и ушла…

- Собака настоящая! Мы тоже…

– Что?

– Настоящие с тобой! Цени момент!

– Ага…

– И если я тебя щаз поцелую, то на самом деле будет…

– А?

– А «а» на завтрак воробьи склевали!

– А…

– Вон мать твоя идет…

– Ага…

– Я, Саш, пойду. Она меня не любит…

– Любит!

– Я знаю, нет…

– Нет, любит…! Любит! То есть… она ведь всех не любит, не одну тебя… Меня она вообще не очень тоже…

– Ты ей не говори тогда, что я была…

– Я? Не скажу…

– Твоя была? – принюхавшись, спросила мать, крутя в руках флакон персидский.

Шишин молча посмотрел на мать. Мать усмехнулась.

– Давай, давай, копай себе могилу. Крестьмя не лягу, идиот упрямый! – и мимо Шишина на кухню сумки понесла.

Глава 31

Март

Весь мир казался елочной игрушкой, шариком волшебным, падал, падал прошлогодний снег… Рожи корча, Шишин к шарику и так, и сяк: то подойдет, то отойдет, то боком, то зажмурясь, посмотрит снова, отвернется, и опять. «Ведь ишь ты! – думал он. – С кавыкин пыж, а комната влезает… и стол, и стенки, и окно, и я, и пол, и дверь, и мать…»

– Ты хоть бы елку разобрал, март на дворе! – сказала мать, войдя, и тоже в шарик заглянула, выпучив глаза, поправила прическу, из шарика на Шишина взглянула с неприязнью, пошевелив губами, и ушла.

«Как рыба проплыла», – подумал он.

Танюша пальцем постучала по стеклу.

– Смотри, я палец ей приставлю, она и приплывет…

– Ого!

– Такая рыба злая! И думает, что палец может схряпать, на! Ну, на! Что, съела? А тут стекло, видал?

– Ага…

– А если б не стекло, то схряпала бы, точно…

– Факт!

– Пиранья наверно…

– Да, акула…

– Они людей едят почище всех акул… я видела в «Мире животных». Я эту рыбу не люблю, на завучиху нашу – посмотри, – похожа!

– Да… А та на Анну Николавну…

– А эта вон вообще на физрука… «Амебы, на козла! По росту расс-с-чи-тайсь!»

– Ага…