Убить фюрера

— Из газеты. — Вадим извлек из кармана небольшой блокнот и вырвал из него листок. — Вот тут я все записал. Через четыре дня, двадцать шестого, в небольшом казино на привокзальной площади должен произойти один эпизод, который на следующий день будет описан в тамошней газете. Так вас это интересует?

Далее Нижегородский пересказал содержание газетной заметки о том, как один почтенный юнкер из Восточной Пруссии устроит в игровом зале скандал. Он потребует заменить крупье, которого обвинит в жульничестве. Крупье заменят, разгоряченный юнкер поставит все свои деньги на красный цвет, а выпадет черный. И не просто черный, а номер «17», о чем автор заметки не поленится сообщить.

— И что дальше? — заинтересовался Копытько.

— Дальше? Вам хочется знать, что было, то есть будет, дальше? — удивился Вадим. — А зачем? Главное во всей этой истории — информация о выигрышном номере и предшествующей его выпадению ситуации. А что будет дальше, я не помню. У вас есть возможность прийти и лично пронаблюдать за дальнейшими событиями, если интересно.

До Копытько наконец дошел смысл сказанного. Он взял из рук соотечественника бумажку и помахал ею в воздухе.

— Это уже не азартная игра, Вадим Алексеич, это точный расчет. И много у вас таких историй в активе?

— Нет, да и эта не дает стопроцентной гарантии.

— Как так?

— Очень просто: мы здесь уже почти два года, и каждая секунда нашего пребывания чревата нарушением исторической последовательности. Но, если описанный скандал все же состоится, есть резон поставить на «17» марок сто.

— Почему же только сто?

— Чтобы не спугнуть удачу.

Двадцать четвертого октября Нижегородский снова приехал в Эльзас. Здесь повсюду кипела работа, и слова оберуправляющего о том, что урожай тринадцатого года войдет в историю, похоже, имели под собой основание. Но в историю входили не только удачи виноделов.

Двадцать восьмого октября Вадим заехал по делам в расположенный в тридцати пяти километрах на северо-запад от Страсбура Цаберн. Уже под вечер он шел по центральной улице городка и вдруг понял, что что-то не так. В нескольких местах он увидал скопления людей, которые размахивали руками и что-то живо обсуждали. Вадим подошел к одной из групп и прислушался. Он скоро понял, что местные жители ругают пруссаков, немцев вообще и в особенности немецких солдат, которых они обзывали самыми обидными прозвищами.

— Простите, что случилось? — спросил он стоявшего в стороне пожилого человека, который, услышав вопрос, с явным недоверием посмотрел на Нижегородского. — Я чех, — поспешил заверить Вадим на намеренно корявом немецком. — Вацлав Пикарт. — Он дотронулся до козырька своей кепки. — Я тут проездом…

— Чех — это хорошо, — сразу подобрел горожанин. — А то от бошей совсем житья не стало, они считают нас людьми третьего сорта, а сами все как один бетшиссеры.[33]

В конце концов Вадим узнал, что в местном гарнизоне один из прусских офицеров назвал солдата из здешних «лягушатником», что делать в Эльзасе категорически запрещалось. Солдат пожаловался своим знакомым. Узнав о недовольстве туземцев, тот самый лейтенант — барон фон Форстнер — то ли спьяну, то ли от врожденного слабоумия заявил, что ежели что, он выведет свою роту на улицы и прикажет стрелять. А тут еще выяснилось, что этот самый лейтенант после крепких возлияний действительно имел обыкновение мочиться по ночам под себя. Узнав, что его обзывают бетшиссером, он совсем озверел. А поскольку последние сорок три года в Эльзасе была расквартирована шестая часть всей прусской армии, то не пристало немецкому солдату уступать здесь каким-то лягушатникам. В итоге к ночи весь город пришел в неповиновение, и власти не придумали ничего лучшего, как арестовать десять или пятнадцать наиболее крикливых цабернцев.

«А Савва ни о чем таком не говорил, — недоумевал Нижегородский. — Неужели этого нет в сценарии? Уж не от моего ли „Роршвира“ у лейтенанта случилось расстройство мочеиспускания? Бедняга впал в депрессию и разнервничался. Во дела!»

Через сутки Нижегородский был уже в Берлине. К этому времени все газеты рейха обсуждали «Цабернский инцидент». Полковник цабернского гарнизона, чтобы разрядить обстановку, подал в отставку, однако кайзер ее не принял, дав понять всем, что прусская армия есть личная армия императора и ни одна собака не смеет на нее тявкать. Канцлер Бетман-Гольвег сначала потребовал отставки полковника и чистки всего офицерского корпуса группы войск в Эльзасе, однако, получив высочайший отлуп, развернулся на 180 градусов и принял сторону монарха. Кончилось тем, что парламент вынес канцлеру вотум недоверия (который не мог иметь никакого практического значения) и на том все успокоилось. Нижегородский позвонил Каратаеву.

— Савва, ты в курсе последних событий?

— Ну.

— Я имею в виду эту бучу в Эльзасе.

— Я так и понял, и что?

— Как что? Ты хочешь сказать, что так и должно быть?

— Разумеется.