Убить королеву

— Если бы я пришел играть… — отвечает сэр Гренвиль. — Боюсь, дело у меня весьма неприятное.

Он сует свой факел в чьи-то ожидающие руки и без приглашения входит. Он не снимает плаща, а слуги не предлагают свою помощь. Они уже разбежались, как мыши, затерялись в тенях — уже третье отклонение от плана.

— Уже поздно, Джон, — снова пытается остановить его отец. — Даже я не занимаюсь делами по ночам. Разве что выпью. Но и в этом случае я так долго не засиживаюсь. Может быть, завтра… — Он хочет вытолкать сэра Джона обратно за дверь, но шериф не поддается. А потом я слышу, почему:

— Я пришел арестовать вас за многочисленные нарушения закона против рекузантов[2], от тысяча пятьсот девяносто третьего года. Отказ от участия в общих молитвах, таинствах и чинах англиканской церкви. Отказ принести клятву супрематии[3]. Отказ присягнуть ее величеству королеве как верховной правительнице англиканской церкви. Владение трудами, запрещенными на территории королевства Англия. Укрывательство человека, которого считают агентом римского епископа.

Я не двигаюсь, но дрожу всем телом. Все, что он говорит, — правда от первого до последнего слова. Но услышать это обвинение вслух значит снова осознать тяжесть наших преступлений.

Отец объяснял мне вот что: протестантская королева Елизавета боялась, что папа отнимет у нее религиозную власть над Англией, которая принадлежала ему, пока ее не захватил в свои руки отец королевы. Королева боялась, что для этого папа объединит католическую Италию с враждебными Англии католическими Францией и Испанией, что они вступят в союз, с помощью влиятельных семей Англии свергнут ее, посадят на трон католика и восстановят в Англии католицизм. Она боялась этого так сильно, что заставила всех принести клятву верности ей самой и ее религии. Любая семья, не посещавшая протестантские богослужения, оказывалась под подозрением. Любая семья, тайком проводившая мессу, была под подозрением. Любая семья, укрывавшая католического священника, была под подозрением.

А точнее, обвинялась в предательстве.

Но отец не признает вину сразу.

— У вас нет оснований. — Он отмахивается от шерифа, как от мухи. — Я не хочу ссориться с вами, Джон, но отвечать должен не перед вами, а перед ее величеством. И если вы явились в мой дом не по ее приказу, я вынужден пожелать вам доброго вечера.

Он снова пытается выгнать Гренвиля за порог. Но Гренвиль сует руку за пазуху и достает свиток пергамента, запечатанный снизу королевской монограммой, которую вижу даже я.

ER.

Elizabeth Regina.

Королева Елизавета.

Это последняя возможность что-то сделать, выйти, сыграть свою роль, хотя все остальное пошло неправильно. Я сбрасываю плащ — вряд ли я надела бы его, только выбравшись из постели, — затягиваю завязки рубашки. Лужица лунного света лежит на темном полу коридора. Я вступаю в нее, чтобы меня разглядели. Я воображаю, что стою на хорах, как каждое воскресенье, когда собираюсь петь перед прихожанами. Это меня успокаивает..

— Что происходит?! — Это новая строчка, ее нет ни в каком плане, но как я могу спрашивать, не случилось ли чего, если и так ясно, что случилось, если дело чуть не дошло до драки.

— Катерина, — смотрит на меня отец. Сэр Джон тоже смотрит. И красные рожи в дверях, освещенные факелами. — Катерина, возвращайся к себе. Это тебя не касается.

Но сэр Джон не согласен. Он щелкает пальцами, и два мужика врываются в дверь и ломятся по лестнице ко мне. Я понимаю, что бегство означает признание вины, так что позволяю им схватить себя за руки и оттащить к шерифу. Он смотрит на меня, я смотрю на него.

— Катерина Арундел, что вы ответите на обвинения, предъявленные вашему отцу и вашему дому? Обвинения в рекузанстве и незаконном исповедании католической веры?

— Католической веры, сэр? Я не понимаю, о чем вы. Я видела вас на прошлой неделе в церкви Святого Эвала. На вечерне, помните? Мы пели «Пробудись, душа», это мой любимый гимн. Я очень люблю, когда регент заставляет нас растягивать слово «пробуди-и-ись»…

Да, я веду себя как дура, но это, кажется, помогает. У меня красивый голос, я это знаю, и вроде бы тем, кто держит меня за руки, он тоже нравится. Они отпускают меня, смотрят и улыбаются. Я перестаю петь и складываю руки, как для молитвы, как будто слова так тронули меня, что я не могу продолжать.

Но сочувствие сэра Джона так же скудно, как его мешочек с церковной десятиной, и он мрачно произносит:

— Ваш отец более года не посещал англиканские богослужения.

— Но ведь он очень занятой человек, — благочестивым тоном говорю я. — Обязанности заставили его уехать надолго…

— Вы ушли от ответа. Спрошу еще раз, прямо: вы католичка или нет?

Я знаю ответ на этот вопрос. Отец написал его мне, и это очень просто запомнить, но трудно произнести с выражением. Я должна отрицать все, что мне известно: отца, воспитание, всю свою жизнь. Но, кажется, мое молчание было сочтено ответом.

— Обыщите дом, — велит Гренвиль своим людям.