Ученик лоцмана

— Флот, как всегда, бдит. — прокомментировал не без оттенка иронии мастер Валу. — Это «Хассавер», флагман гросс-адмирала Брена. Он только вчера пришёл в Зурбаган. Официально — с инспекцией, но все в городе отличнейше знают, что прибыл он, чтобы поприсутствовать на выпускном балу своей любимой племянницы, что состоится завтра в Морском Лицее. Что до остальных судов, то да, почти все оттуда, из-за Внешних Морей — кто берёт груз, кто, наоборот привёз что-то, а кто отстаивается перед дальней дорогой. Да вон, хоть вокруг посмотри, неужели ничего не замечаешь?

Я огляделся — и сразу понял, что имел в виду мой спутник. В глазах рябило от разнообразия головных уборов, матросских курток разных фасонов и расцветок — как и от цветов шевелюр и кожи их обладателей. Что почти все встречные явились в Зурбаган на одном из этих кораблей, было понятно и без объяснений — даже мне, впервые здесь оказавшемуся, нетрудно было выделить в пёстрой толпе собственно, горожан — и по одежде, и по особым, настороженным взглядам, которыми они одаривали гостей и… уж не знаю по каким ещё признакам. Через толпу то здесь, то там пробирались экипажи, пароконные фургоны, повозки, ломовые платформы, нагруженные пирамидами бочек, тюков, ящиков. Из открытых дверей многочисленных заведений, выходящих прямо на пирс, доносилась музыка, пьяные крики, кое-где дрались или били посуду, рядом пели что-то застольное, отстукивая ритм по столешницам кружками — наверное, тяжёлыми, оловянными, вмещающими не меньше пинты…

— Ладно, уговорили, гостиница, так гостиница. — согласился я. Но учтите, мастер Валу — когда мы придём туда — я насяду на вас с расспросами и не отстану, пока не выясню всё, что мне нужно!

— Договорились. — он довольно осклабился. — надеюсь, Серж, ты не будешь против парочки пинт чёрного эля и двух-трёх дорадо в хрустящей корочке, с картофелем, базиликом и розмарином, которые так замечательно запекает тётушка Гвинкль?

— ВЫ так вкусно рассказываете, что у меня аж слюнки текут. — честно признался я. — тем более, что в последний раз я что-то съел… часов семь-восемь? Да, примерно восемь часов назад. Так что не ждите, и не подумаю отказываться.

— Вот и хорошо. — кивнул он. — Разговор нам предстоит долгий, и вести его на пустой желудок, да ещё и всухомятку — дело последнее, уж поверь старому мореходу, который знает толк в простых удовольствиях.

В обеденном зале таверны «Белый дельфин» было всё, что только могла вообразить моя романтическая натура, истосковавшаяся по романтике натура потомственного московского интеллигента: низкие, из цельных дубовых досок столы и скамьи; кружки — разнообразные, глиняные, оловянные, стеклянные, полные пенящимся пивом, сидром или рубиново-красным вином. В огромном, в половину стены, очаге на жаровнях и в глиняных горшочках жарились, запекались тушились на угольях присмотром шустрых поварят разнообразные деликатесы — по большей части морского происхождения, выловленные из естественной своей среды не далее, как сегодня утром. Низкий потолок поддерживают закопченные балки, похожие на бимсы старых кораблей; с них свисают рыболовные сети и масляные светильники. Публика, в таверне подобралась под стать всему этому — рыбаки, матросы, молодые люди в форме с якорьками и золочёными шевронами (курсанты Морского Лицея, как пояснил мне спутник), и даже скрипач, будто сошедший со страниц купринского «Гамбринуса». На печально-трогательного еврея Сашку он, правда, не слишком похож, скорее, на чернявого грека — зато мелодии из-под его смычка вылетают порой очень даже узнаваемые, такие признали бы своими и на Молдаванке, и в тавернах Неаполя, где звучат палумеллы и тарантеллы, и даже на концертах американского дуэта «Сёстры Бэрри», певших на идиш. То печальные, хватающие за душу, то весёлые заводные, дёргающие за руки и ноги так, что невозможно удержаться и не пуститься в пляс…