Ученица начального училища

— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….

Маня убжала и вернулась съ гвоздями.

Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:

— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Мара Алексвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…

— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.

— Однако, въ воскресенье три кирпича лб въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнат стну бумажками оклеилъ? Все я-же…

— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нтъ — сказала Мара Алексевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.

— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.

— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.

— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.

— «Въ долгу ночь на втк дремлетъ…

„Солнце красное взойдетъ,

„Птичка гласу Бога внемлетъ“… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.

— Манька! Теб говорятъ насчетъ папироски или нтъ? — повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ. — Брось птичку! Крути папиросу.

Маня откладываетъ книгу и повинуется.

Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтть, просыпается и плачетъ. Мара Алексевна уходить за занавску и кормить его грудью.

Въ кухн показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубах безъ опояски.

— Манька, а Манька, — говорить онъ, обращаясь къ двочк. — Вдь ты грамотная. Что-бы теб, умница, написать мн письмо въ деревню?.. А я-бы теб за это дв копйки на смячки пожертвовалъ.

Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:

— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нтъ, что вы у насъ на квартир существуете.

Мужикъ озадаченъ.

— А что теб такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она теб дочь… — говоритъ онъ наконецъ.

— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свтикъ…

— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу теб стакашекъ, — соглашается мужикъ.

— Что мн въ воскресенье! Письмо-то вдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.

— Сейчасъ, сейчасъ… Это точно… Только у меня денегъ такихъ нтъ. Разв на восемь копекъ…

— Ну, на восемь копекъ… Манька! Порхай! Порхай! пока казенку не заперли! Давай, землякъ, деньги!..

— Сейчасъ, Петръ Митрофанычъ, — откликается Маня.

„Птичка гласу Бога внемлетъ,Встрепенется и поетъ“

заканчиваетъ она, скручивая папироску для Петра. Митрофанова, подаетъ ему ее и быстро накидываетъ себ на голову платокъ.

— Дадутъ-ли двченк-то? Нынче вдь по виннымъ лавкамъ строго… — сомваеттся мужикъ, вынимая деньги.

— Дадутъ… Къ ней приглядлись… Ей не впервой… Она двчонка шустрая… Ей самой не дадутъ, такъ она кого-нибудь другого взять попроситъ, — отвчаетъ Петръ Митрофановъ.

Маня, получившая и на вино, и себ на смячки, быстро схватываетъ съ подоконника порожнюю посуду изъ-подъ водки и поспшно выбгаетъ изъ кухни.

III

Маня вернулась изъ винной лавки. На стол передъ Петромъ Митрофановымъ стоитъ маленькая бутылочка съ водкой, именуемая въ просторчіи «мерзавчикомъ». Петръ Митрофановъ все еще ковыряетъ каблукъ сапога, вбивая въ него гвозди съ большими шляпками. Мужикъ-жилецъ въ неопоясанной рубах сидитъ тутъ-же на лавк, улыбается, на водку и творить Петру Митрофанову:

— А со мной, землякъ, винцомъ-то не подлишься?

— Зачмъ-же это я буду съ тобой длиться, если ты меня потчуешь, за дли!

Петръ Митрофановъ кончилъ съ сапогомъ, выпилъ водку, крякнулъ и, отодвинувъ отъ себя лампу, сказалъ Ман:

— Ну, пиши ему письмо въ деревню.

— Сейчасъ — отвчала ему Маня, грызя подсолнухи. — Бумага у васъ есть, дяденька? — спросила она мужика.

— Нтъ, бумаги не захватилъ. Вотъ конвертъ съ маркой купилъ въ лавочк, а бумаги у меня нту. Да я думалъ такъ, что коли ты мастерица сему длу, то и съ бумагой.

— Вырви, Манюшка, изъ тетрадки, — отдалъ приказъ Петръ Митрофановъ, — Коли кто ко мн съ угощеніемъ, то для того всегда можно.

— Да вдь ругается учительница. За это наказываютъ, — замтила Маня.

— Ну, ну… Не разговаривай. Вдь и ты смечки себ получила. Вотъ теперь лущишь.