Училка

— Анюта… — Брат вздохнул и аккуратно закрыл рот Настьке, которая так и стояла рядом, внимательно слушая нас. Никитос же давно убежал в детскую комнату и там шумно один во что-то играл. — Куда ты их выбросишь? В другие школы? Чтобы там воняло, а у тебя были чистота и порядок в классе и на этажах?

— А что же делать?

Андрюшка улыбнулся:

— Думаю, не биться с ними наравне. Знаешь, есть такая удивительная и почти невыполнимая христианская мудрость — пожалей своего обидчика. Это, правда, практически невозможно. А ты просто попробуй, примерь хотя бы в душе. Сделай это движение. Это ставит тебя выше. Ортодоксы тут же начнут отнекиваться, отказываться: «Нет, как же! Почему выше? Речь о другом!» О другом-то о другом, но это удивительное лекарство для собственной души. И удивительный способ общения с миром, не нами найденный. Просто трудно применимый.

— Ты пробовал? — с интересом спросила я Андрюшку. Вот уж никогда не замечала в своем брате таких духовных поисков.

— Пробую.

— Получается?

— Не очень. Но я хотя бы понимаю, о чем речь. Иногда это единственный способ выжить в ситуации, когда несправедливо всё и всё не так. И ты ничего не можешь с этим поделать.

— Но это не слова офицера? — уточнила я.

— Нет, как офицер я должен пойти и уничтожить врагов. И сесть в тюрьму пожизненно. Или хотя бы пойти набить морду отцу этого Громовского. Кстати…

— Нет! — засмеялась я и обняла брата. — Нет, нет и нет. Пожалуйста. Не надо.

— Что, возьмем четки в руки, будем молиться за врагов и жалеть их?

— Ну да, вроде того.

— Мне тоже жалко Юлию Игоревну, — неожиданно сказала Настька. — У нее все время большие прыщи, и она их замазывает на переменах. И стесняется, что она такая некрасивая.

Андрюшка посмотрел на меня, а я на него.

— Пожалуй, я все же набью морду Громовскому, мне так будет легче.

— И правда, — согласилась я. — Чем сопли жевать.

— А я тогда Юлии Игоревне еще одну кнопку подложу, да, мам? На стул?

— В смысле — «еще одну»? Настя!

— Ну, на первую она села, заплакала. Я ей еще подложу, она опять заплачет.

Андрюшка взял Настю на руки.

— У девочек есть другие способы борьбы, Насть. Это мы, мужчины, такие страшные, у нас волосы растут на лице, ноги огромные, голоса толстые, мы только драться можем. А вы — по-другому…

— Как? — Настька доверчиво смотрела на своего дядю.

— Тебя мама научит, да, мама?

— Мама сказала — пусть папа сам решает, куда ему ехать. С кем.

— Конечно, — я погладила ее по голове. — Настюня, слезай, отпускай Андрюшу к собственным детям. Пусть папа решает, а мы ему поможем. Нарядимся, улыбнемся.

— И прыщей у нас нет, да, мам?

— Нет и не будет, Настюня.

— Хорошо, я поняла. — Настька нахмурилась, подумала, потом сказала: — Я сейчас на Никитосе проверю. — Она заранее сладко разулыбалась, подошла к комнате и милейшим голосом проговорила: — Никитосик, ты не можешь за меня все убрать на моих полках в шкафу?

— Бэ-э-э-э!.. — заорал Никитос, выскочил из комнаты и стал стрелять в Настьку плотными бумажными шариками из какого-то самострела, который он соорудил из сломанного малышового автомата.

Настька, понятно, от неожиданности заревела.

— Не сработало, — засмеялась я.

Настька растерянно посмотрела на меня.

— Что ты! — махнула я рукой. — Это тонкая наука! Если бы так просто все было! Потом поговорим. Андрюша, иди уже, а то неудобно перед Евгенией Сергеевной.

— Мне, главное, перед своим желудком неудобно, — засмеялся Андрюшка. — Пока доеду… Ладно-ладно, не переживай, мне полезно поголодать.

Андрюшка ушел, а я, как обычно, некоторое время чувствовала пустоту и одиночество, несмотря на бурную жизнь, которая параллельно шла в детской комнате. В который раз спрашивала себя — ну не жить же нам вместе, так же не живут, так сложно будет. Нет, конечно. Но Андрюшкино место практически невозможно занять никому. Может, поэтому у меня так с мужьями? Один умер, другой меня не устроил, третий вообще мужем не стал… И все — из-за Андрюшки! Офицера российской армии, униженной своим несоответствием с новой жизнью, где всё решают деньги. Нет, офицеры, конечно, тоже согласны всё решать. Но зарабатывая сорок, а пусть и семьдесят, а даже и двести тысяч, что они решат в сравнении с теми, кто получает полтора миллиона в месяц, или же с теми — кто за полтора миллиона в месяц корячится не хочет! А ведь и такие есть. Не переделать? Россию не переделать? В ней всегда все сикось-накось? Всегда, во все времена? Не было таких времен, чтобы было нормально.

Тогда как быть? Жить в своем микрокосме и думать только о нем. Кто как поел, у кого что болит, а что больше не болит, смотреть на солнце и радоваться, что есть чем смотреть, и что есть солнце? Возможно, именно так. И не пытаться решить то, что решить в принципе невозможно. Но, увы, лично мне для этого нужно сойти с ума. Чтобы не думать, не переживать о чем-то большем, чем собственный микрокосм Никитос-Настька-Андрюшка-Игоряша и я сама, не пытаться восстановить справедливость в чьем-то другом микрокосме.