Эрцум понял. В глазах у него помутилось. Он схватил пустую бутылку за горлышко, как палицу.
— Тс-с! — остановила его Роза. Смерив его пристальным взглядом, она сказала: — Я уронила под стол платок. Поднимите-ка его.
Эрцум наклонился, сунул голову под стол и потянулся за платком. Но колени его подогнулись; он пополз на животе, — Роза не сводила с него глаз, — схватил платок зубами и на четвереньках вылез из-под стола. Так он и замер, с закрытыми глазами, одурманенный жирным пахучим вкусом сероватой тряпки, измазанной гримом. Возле его опущенных век, почти вплотную, но недоступная, стояла женщина, о которой он мечтал днем и ночью, в которую он верил, за которую положил бы жизнь! И потому, что она была бедна, а он еще не был вправе поднять ее до себя, ей приходилось подвергать опасности свою чистоту, общаться с грязными людишками, даже с Гнусом. Страшная и странная судьба!
Налюбовавшись своей затеей, она взяла платок у него из рук и сказала:
— Молодчина, песик!
— Очаровательно! — заметил Ломан.
А Кизелак, поднеся ко рту палец с обгрызанным ногтем, задорно взглянул сначала на одного приятеля, потом на другого:
— Не задаваться! Вы все равно не дойдете до конца класса и не достигнете цели.
И подмигнул Розе Фрелих. Сам он уже достиг цели.
Ломан сказал:
— Половина одиннадцатого, Эрцум, твой пастор уже воротился из пивной, и тебе пора бай-бай.
Кизелак что-то шепнул Розе игриво, но с угрозой. Когда оба других вышли, он уже куда-то исчез.
Приятели зашагали к городским воротам.
— Я могу тебя проводить подальше, — заметил Ломан. — Мои старики на балу у консула Бретпота. А почему, спрашивается, нашего брата не приглашают? Там отплясывают гусыни, вместе с которыми я брал уроки танцев.
Эрцум что есть силы замотал головой:
— Такой женщины там не встретишь! Во время летних каникул я видел на семейном празднике всех эрцумовских барышень, не считая эрцумовских супруг, в девичестве Пюггелькрок, в девичестве Алефельдт, в девичестве Каценелленбоген…
— И так далее.
— И ты думаешь, хоть у одной из них было
— Что именно?
— Одним словом,
Эрцум сказал «так сказать», потому что застыдился слова «душа».
— И вдобавок носовой платок, какого пи у одной Пюггелькрок не сыщется, — закончил Ломан.
Эрцум не сразу понял намек.
Он прилагал все усилия, чтобы разобраться в темных инстинктах, толкнувших его на столь странный поступок.
— Не думай, — начал он, — что я устраиваю такие сцены непреднамеренно. Я хочу показать ей, что, несмотря на низкое происхождение, она стоит выше меня и что я всерьез собираюсь возвысить ее до себя.
— Так ведь она же выше тебя.
Эрцум и сам удивился этому противоречию. Он пробормотал:
— Вот посмотришь, как я поступлю!.. Эта собака Гнус второй раз живым к ней в уборную не войдет.
— Боюсь, что ему также хочется отбить у нас охоту к этим посещениям.
— Пусть попробует.
— Впрочем, он ведь трус.
Оба они тревожились, но больше на эту тему не говорили. Они шли меж пустынных полян; летом здесь устраивались народные праздники. Эрцуму, у которого при виде ночных просторов и звездного неба отлегло от сердца, сейчас казалось, что можно найти выход на свободу из мещанской дыры, из насквозь пропыленной гимназии, где томилось в дурацких оковах его большое деревенское тело. Ибо, полюбив, он понял, как нелепо выглядит на школьной скамье, когда, стараясь втянуть свою бычью шею, отвечает урок с запинками, неверно, беспомощный оттого, что худосочный, кривобокий учителишка на кафедре не сводит с него ядовитого взора да еще шипит вдобавок. Все его усмиренные здесь мускулы изнывали от бездействия, они нуждались в том, чтобы разить шпагой, молотить цепом, подымать женщину высоко над головой, останавливать мчащегося быка. Его мозг жаждал пахнущих землей и травой крестьянских помыслов, осязаемых понятий, коренящихся глубоко в почве, а не прорастающих в хлипкой атмосфере классической премудрости, от которой у него спирало дыханье; жаждал соприкосновения с нагой черной землею, налипающей на подошвы охотничьих сапог, ветра, что бьет в лицо галопирующему всаднику, гама битком набитых шинков, лая собачьей своры, дымки над осенним лесом или над только что оброненными лошадью яблоками навоза… Три года назад скотница, которую он защитил от дюжего пастуха, в знак благодарности опрокинула его на сено. Это воспоминание делало образ певички Розы Фрелих еще более волнующим. Эрцуму виделось бескрайнее серое небо, слышались громкие звуки, дразнящие запахи. Она пробуждала в нем все, что было его душой. Он же оказывал ей честь, считая это ее душой, считая, что у нее много, много души и что потому-то она и стоит так высоко над ним.
Гимназисты подошли к дому пастора Теландера. Его украшали два балкона, покоившиеся на столбах, увитых диким виноградом, — один посередине второго, другой — посередине третьего этажа.
— Твой пастор уже дома, — заметил Ломан, указывая на освещенное окно во втором этаже.
При их приближении свет погас.