Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

— Ну, «никоим образом» — это уж слишком сильно сказано. — Ее вдруг осенило: давая показания здесь, на суде, она, хоть и окольным путем, во всем признается своему старичку Гнусу. Вечное вранье связано с очень уж докучными и пространными объяснениями. — Я бы не сказала, что никоим образом, но, безусловно, самым поверхностным.

— Что подразумевает свидетельница под «самым поверхностным образом»?

— Вот этого, — отвечала она, указывая на Кизелака, который под устремленными на него взглядами скосил глаза на кончик носа. Он возбуждал все большую антипатию: теперь еще из-за того, что ему так повезло. Правда, он попытался опровергнуть свидетельское показание артистки Фрелих:

— Врет она.

Но председатель уже не смотрел на него. Как и все присутствующие, он пребывал в возбужденном и несколько фривольном расположении духа. Ломан, глубоко уязвленный тем, что Роза заговорила о злосчастном сватовстве его друга фон Эрцума, воспользовался моментом и легкомысленно-светским тоном проронил:

— Что вы хотите, у дамы своеобразный вкус. Она откликнулась на мольбы Кизелака, — кстати сказать, я сегодня впервые об этом слышу. Другой объект ее благосклонности известен шире… Зато она упорно уклоняется от чести стать графиней. Мне же, никогда не предъявлявшему на нее претензий, она неуклонно заявляет, что я иду у нее в последнюю очередь.

— Точно, — произнесла артистка Фрелих, надеясь, что Гнус это услышит и обрадуется.

В зале засмеялись. Председатель на этот раз буквально закачался в своем кресле, один из судей фыркнул на весь зал и схватился за живот. Представитель обвинения злобно скривил губы, представитель защиты поджал их со скептическим выражением. Эрцум шепнул Ломану:

— Еще и с Кизелаком, ну, теперь точка! Для меня она больше не существует.

— Давно пора… В общем, мы здорово выскочили. А Гнус влип.

— Ты только меня не перебивай, когда я буду говорить, что один натворил всю эту штуку с курганом. Мне все равно не отвертеться от военной службы.

Председатель взял себя в руки и еще раз отечески строгим голосом пригрозил очистить зал. Затем он объявил, что допрос свидетельницы Фрелих окончен, и предложил ей удалиться. Но она предпочла остаться в публике, так как не понимала, куда девался Гнус.

А Гнус улизнул, покуда все покатывались со смеху. Он припустился так, словно его хлестало градом, словно на его пути рушились плотины и вырастали огнедышащие вулканы. Все разваливалось, все увлекало его в бездну, ибо артистка Фрелих «предавалась посторонним занятиям»! Ломан и компания, те, которых Гнус считал давно поверженными и побежденными, возникли из праха, едва только он отвернулся. Артистка Фрелих, не долго думая, вступила с ними в недозволенную связь! Относительно Кизелака она уже созналась, относительно Ломана пока что отрицала свою вину. Но Гнус ей больше не верил! И растерянность его была безгранична: артистка Фрелих не заслуживает доверия! До сегодняшнего дня, до этого страшного мига, она была частью его самого, и вот нежданно-негаданно от него отделилась; рана кровоточила, Гнус это видел, чувствовал, но не понимал. Поскольку он никогда и ни с кем не был заодно, его никто и никогда не предавал. И сейчас он страдал, как мальчишка, как его ученик Эрцум, и по вине той же самой женщины. Он страдал неумело, некрасиво и недоуменно.

Он пришел домой. Первое же слово кухарки привело его в ярость, и он отказал ей от места. Затем он опрометью ринулся к себе в кабинет, запер дверь, повалился на кушетку и взвыл. Устыдившись, он вскочил и достал свое незавершенное сочинение о партикулах Гомера. Опять он стоял у конторки, которая за тридцать лет так вздернула его правое плечо. Но то один, то другой лист оказывался на обороте исписанным черновиками записок к артистке Фрелих. Нескольких страниц недоставало; по небрежности он отослал их к ней. Внезапно он понял, что его работоспособность целиком зависит от нее, что его воля давно уже подчинена ей и в ней одной сосредоточены все устремления его жизни. Сделав это открытие, он снова забился в угол дивана.

Настала ночь, и из мрака выступило ее лукавое, капризное, пестрое лицо; он всматривался в него со страхом. Теперь он знал, что все, все в этом лице дает пищу для подозрений, — артистка Фрелих принадлежит всем. Гнус закрыл руками лицо, исхлестанное кровавыми пятнами. Поздно пробудившаяся чувственность, чувственность, исторгнутая из высохшего тела, после того как она долго и медленно бродила в нем, и наконец запылавшая неестественным, всепожирающим пламенем, исковеркавшая его жизнь, толкнувшая его на безрассудства, теперь пытала Гнуса виденьями. Ему виделась маленькая комнатка над «Голубым ангелом», призывные жесты раздевающейся артистки Фрелих, ее дразнящий взгляд. Только сейчас этот взгляд и эти жесты относились не к нему, Гнусу, а к другому, к Ломану… Гнус видел всю картину до конца, до самого конца, и она плясала перед его глазами, потому что он плакал.

Глава двенадцатая