Удивительный год

Вот был случай в тюрьме. Революционеров-поляков перегоняли из Варшавы на поселение в разные северные местности. В Москве в пересыльной Бутырской тюрьме отец попал в одну камеру с молодыми марксистами из петербургского «Союза борьбы». Тоже гнали в Сибирь. Один, по происхождению полуполяк, умный, красивый, Глеб Кржижановский, был весельчаком, вся камера покатывалась со смеху, когда он заводил свои шутки. Но когда Ян Проминский начинал петь польские песни, Кржижановский смолкал. Сядет на койку, обхватит колено руками и слушает, покачиваясь из стороны в сторону. Однажды схватил карандаш.

— Пойте, Ян, пойте!

Отец Леопольда пел, уносясь сердцем в ненаглядную горькую Польшу, а Глеб Кржижановский писал, ерошил чёрные кудри, морщил улыбкой губы, нахмуривал лоб и писал. Переводил на русский язык польские революционные песни.

Вихри враждебные веют над нами, Тёмные силы нас грозно гнетут, В бой роковой мы вступили с врагами, Нас ещё судьбы безвестные ждут.

Не шутки: отец в тюрьме на своём языке пел эти песни, а теперь русские революционеры на воле по-русски поют:

На бой кровавый, Святой и правый,Марш, марш вперёд, Рабочий народ!

И мать хоть и жаловалась перед иконой Иисусу Христу на трудную жизнь, а любила отца. Каков есть, таким и любила. «На бой кровавый, святой и правый».

Отец воткнул тяпку в землю:

— Леопольд, куда думой залетел, хоть из пушки пали?

Леопольд тоже воткнул тяпку в землю и стал.

— Гляди, татусь, сколько луку обрыхлили! Теперь ещё толще нальются луковки.

— Так-то так.

У отца коричневое от солнца и ветра лицо. Узкое, бритое, с длинными усами. Морщины на бритых щеках видны глубже и резче.

— Так-то так, — Помолчал и ещё: — Так-то так.

— Татусь, о чём ты всё думаешь?

— Осенью кончится ссылка, сынок. Можно бы домой подыматься. Луку в плетушки навязали бы, пригодился бы дома.

Они редко говорили об этом. Боялись верить, что осенью кончается ссылка. Что скоро домой.

— Татусь, о чём ты словно горюешь? Ведь недолго осталось.

— Э-э! — сказал отец.

Поплевал на ладони и принялся рыхлить землю. Тёмный, лопатки торчат. Отчего он придавленный, будто гиря на нём?

А из проулка звонко неслось:

— Дядя Ян! Тётенька Текла! Леопольд, Леопольд!

По проулку бежала Паша. В голубом сарафане, в платке с голубыми каёмками, бежала, едва касаясь ногами земли, придерживая на груди перекинутую через плечо косу пшеничного цвета.

— Дядя Ян! Леопольд! Угадайте, кто к нам приехал?

На ней сарафан до травы. Девичья фигурка робко рисуется под голубым сарафаном. Леопольд увидит Пашу, синеглазую, загорелую, с пшеничной косой, сердце ухнет, как во сне, когда летишь высоко-высоко.

— Незабудочка паненка Паша, — улыбнулся отец.

— Незабудочка! — Паша фыркнула в рукав. — Уж и скажете, дядя Ян. А я рук от картошки никак не отмою. Ну, про гостей угадали? Не угадать нипочём. Владимир Ильич посылку схватил да как бегом к себе в кабинет! Затворился. Что уж в письмах там ему написали? Выходит из кабинета довольный, ладони потирает, на что-то вроде сердит, а вроде и рад. Надежде Константиновне подмаргивает, что, мол, новости важные привезли из России. К Владимиру Ильичу товарищ приехал, к Надежде Константиновне подруга. Ничего себе, аккуратненькая. А наша видней. Наша как глянет, всю тебя насквозь и увидела. Улыбка у нашей больно приятная. А ещё гостинцев нам привезли. Посылку из Подольска, от бабушки. Слыхали, в Подольске у нас ещё бабушка есть, его мать, заботливая, обо всех заботилась, никого не забыла и ваших ребятишек, дяденька Ян, не забыла. Меня за вами прислали. В гости зовут. А ещё, дядя Ян, Владимир Ильич велел сказать, что по делу.

— По делу? Какому же? Общее или Сейчас, сей момент!

Отец воткнул в борозду тяпку и крупным шагом заторопился в избу вымыть под рукомойником руки.

— Беспокойный какой-то он, — заметила Паша.

Беспокойный. Наверное, всё об осени думает. Паша не знает, что осенью кончится ссылка. У Леопольда впервые мелькнуло: «Паша! Ведь, может быть, скоро».

Эта мысль оглушила его.

— Ты так, как есть, пойдём, Леопольд. И так хорошо. В Шуше от огорода отмоешься, — болтала Паша, — ай, нет. Лучше дома умойся да ту рубаху надень, для гостей.

«Та» рубаха полотняная, воротник у «той» рубахи вышит красным и чёрным крестом — Пашина вышивка, в зимние вечера, когда нечего делать. Леопольд в «той» рубахе светлый, праздничный, брови разгладились, не упрямые. И вид негордый.

Паша болтала:

— Я и домой уж сбегала, от Марии Александровны из Подольска своим конфеты к чаю снесла. Ещё к дяде Оскару зайдём, кликнуть велели. Не ушёл бы на охоту, незадача-то будет! Что ему не уйти, того и гляди, что уйдёт. Холостой. Холостому-то много ли надо? Картошку на зиму запас, и гуляй.

От её болтовни Леопольд делался беззаботным и лёгким. Всё на свете понятно и просто. Знаете что! Пока он, конечно, ничего ей не скажет, но Татусь добрый человек. Татусь, ты добрый? И матка. И если мы отсюда уедем… татусь, всё равно у нас большая семья.