Удивительный год

«Зря я, видно, пришёл, не найти мне для моей Анфиски помощи», — подумал мужик.

— Э! — сказал он. — Разве они, в волостном правлении, станут из-за простой девки с богатым вязаться?

И снова махнул рукой, вовсе пав духом.

— Станут, — невозмутимо возразил Владимир Ильич. — Как ещё станут, когда мы судом пугнём. Мы найдём юридическое обоснование подать на них в суд, мы им заявим, что в случае Но, скорее всего, они не решатся доводить до суда. Итак, Паша, пиши. Отчего не я сам? Мой почерк им слишком известен. Заявление пишет отец, вернее, подписывает. Конечно, они догадаются, что кто-то знающий законы стоит за отцом. Так и нужно, пусть догадаются.

Владимир Ильич продиктовал первую фразу, заглянул Паше через плечо: круглые буковки старательно выстроились в ровную строчку.

— За чистописание ты, Паша, безусловно заслуживаешь пять, даже с плюсом.

Паша зарделась от радости.

А сторожившая, как всегда, у порога Женька подняла морду, навострила охотничьи уши и громко забарабанила об пол хвостом. Владимир Ильич распахнул дверь.

— Так и есть! Соседняя нам держава с дружественным визитом, а?

Леопольд перешагнул порог. Он был необычный, чем-то стеснённый, не глядел прямо, прятал глаза.

— Здесь ещё не прошло? — участливо усмехаясь, спросил Владимир Ильич, наставив палец прямо ему на сердце, Леопольд вспыхнул. Он вспыхивал мгновенно, огненно, бурно. И мгновенно бледнел.

— Отец сказал про письмо. Если бы не вы…

— Милостивый государь, речь не о том.

— И о том в первую очередь.

А о чём во вторую? Никто не знал, что на душе у Леопольда. На душе у него лежала обида. Леопольда обидели. Кто? Владимир Ильич. В важный час, когда сзывают друзей, Леопольда забыли. Кто? Владимир Ильич!

Когда все поехали в село Ермаковское, Проминский-отец не поехал. Укутанный всеми заячьими шубками, нашитыми за зиму ребятишкам для дороги домой, отец трясся в ознобе, мать отпаивала его липовым чаем. Леопольд почти не уснул в эту ночь. Ворочался, надеялся, мучился. Вскочил до рассвета. Но его не позвали. Вдалеке он услышал бубенчики Владимир Ильич мог бы сказать: «Наш молодой товарищ Леопольд Проминский безусловно будущий член нашей партии. Залезай в телегу, Леопольд, едем в село Ермаковское».

Ведь Леопольд знал, зачем они туда едут: подписывать протест против кредо. И отец подписал. Владимир Ильич вернулся из села Ермаковского, принёс отцу протест для подписи. Отец поставил подпись: Проминский. ё А Леопольда не позвали.

Никому Леопольд не сказал про обиду. Ходил уязвлённый и скрытный, пряча глаза. А, кажется, Владимир Ильич о чём-то догадывается.

— Ответа отцу ещё нет? — спросил Владимир Ильич.

— Ещё нет.

— Ну, садись, пиши. Вот что, Паша, голубчик, слишком девичий у тебя почерк для такой серьёзной бумаги. Необходимо мужское перо.

Прошение получилось убедительное и ясно доказывало, что закон и правда на стороне убежавшей от насилия кулацкого сына Анфиски. Мужик вывел каракулями под прошением подпись, вспотел от пережитого, сложил вдвое бумагу, спрятал на дно шапки.

Зачем он шапкой дорожит?

Затем, что в ней донос зашит, Донос на гетмана злодея Царю Петру от Кочубея, — прочитала Надежда Константиновна.

Мужик крякнул, поскрёб затылок пятернёй.

— Люди вы будто и просты, а мудрёны. А ничего не скажешь, душевные. Прими благодарность, хозяюшка.

Он поднял с пола кринку, завязанную в платок.

— Что вы! Что вы! Да как вы надумали!

— А што? Чай, не задаром хозяин твой над бумагой мозги шевелил. Задаром-то кто рази станет стараться?

Владимир Ильич выступил вперёд.

— Кто вам бумагу писал, не говорите никому. Ответят отказом, приходите ещё за советом. Надеюсь, отказа не будет. Кринку свою забирайте, нам не надо, спасибо, несите домой. С ночлегом устроились? Погода неважнецкая, остерегитесь в дорогу пускаться. Завтра уж лучше с утра До свидания. Желаю удачи.

— Счастья дочке! — вставила Надежда Константиновна.

Озадаченный мужик вышел в соседнюю комнату, неся в узелке кринку да крепко прижимая шапку с бумагой под мышкой. Снова задача. В соседней комнате он увидал у стола на деревянном диванчике пожилую женщину в белой кофточке. Дымя папиросой, женщина читала толстую книгу.

— И-их! Бабы-то рази курят? — не удержался мужик.

Она подняла от книги насмешливый взгляд.

— А со своим уставом в чужой монастырь не суются.

— Понагляделся я у вас, наслушался, не разберёшься никак. — И, поведя головой на дверь, откуда вышел, опасливым полушёпотом: — Сын?

— Зять, — ответила Елизавета Васильевна.

— Строгонек зятёк. Страху вам, чай, задаёт?

— Не без этого, когда заслужено. За дары, видно, досталось? — Она кивнула на кумачовый узелок.

— Велики ли дары! Маслица коровьего накопили фунта, чай, с три, все и дары. Домой, говорит, относи. А зачем мне его домой относить, ежели оно для другой у нас надобности? Бумага писана? Писана. Должон я его отблагодарить? Мамаша, хоть ты прими, а?

— Не вводи в грех. Он как рассердится, из дому убегай. Я и сама рассердиться могу.

— Что ты скажешь, ни там, ни тут не подступишься! Чудные вы люди, дело-то сделано, вон оно, прошение-то, упрятано в шапке. После дела-то чего бы не принять благодарность-то, а?