Удивление перед жизнью

И дальтон — планом нас закаляли, и бригадным методом, и Советом школьной коммуны (СШК). На зависть и удивление современным школьникам поясню коротко. Дальтон — план — это когда ты сам выбираешь себе, в какой класс ты хочешь сегодня идти. Хочешь — физика, хочешь — обществоведение, хочешь — химия… Хочешь — совсем не ходи, но за четверть сдай экзамены. Хорошо еще, что мы были ребята не совсем пустые и соображали, что с утра на свежую голову надо посещать уроки потруднее — математику или физику, а уж на потом оставлять обществоведение или предмет по уклону. Уклон — это, по — современному, школа с определенным профилем — математическая или гуманитарная. Но не совсем. Я в Костроме учился в двух школах. В девятилетке — с товароведческим уклоном, и нас учили считать на счетах (это была самая сложная счетно — решающая машина того времени), различать дебет от кредита, знать, что такое сальдо и… проходить практику в магазине, торговать. А когда (новый эксперимент!) решили все девятилетки — их в городе было четыре — ликвидировать и сделать только семилетки, и нас, перешедших уже в девятый класс, из всех четырех школ согнали в две, а мы порой не умещались в классах, стояли в дверях, то в новой школе был пожарный уклон, то есть мы должны были освоить пожарное дело и проходить практику в пожарном депо. Скажу честно, если я умею считать на счетах и сейчас, то пожарное дело забыл начисто, на каланче не дежурил и пожары тушить не умею. Да и некогда было — школа кончалась.

Бригадный же метод обучения совсем был хорош. Класс разбивался на бригады по пять человек, на вопрос учителя из бригады отвечал один, а отметка ставилась всем. Так как чаще всего мы знали, о чем будет идти речь, то учил задание один, а остальным предоставлялась вольная воля. Бригады составлялись таким образом: два ученика поспособнее, три — потупее.

А Совет школьной коммуны — это уж была сама прелесть. Он выбирался из учащихся, и они-то и заведовали всей школой. Могли изгнать любого учителя, если он ученикам приходился не по вкусу. Должен сказать, что учителя знали это, побаивались учеников крепко и вели себя хорошо.

Пусть весь этот экспериментальный кавардак не покажется современным молодым людям кошмаром. Нет, жили мы весело, дружно, водки не пили, любили нежно, увлекались спортом, читали запоем, не пропускали ни одного фильма. Мне иногда даже кажется, что современная школа чересчур обременительна и скучна. Теперь в школе и бегать-то по коридорам нельзя. А мы, как только пулей вылетали из класса, сразу же точно бешеные начинали играть в любимую нашу чехарду, в мае и в сентябре в большую переменку успевали сбегать выкупаться в Волге. Я считаю это правильным. За длинный школьный урок в подростке накапливается так много потенциальной, физической энергии, что она за перерыв должна выплеснуться в кинетическую, тогда и спокойно посидеть захочется, и даже немножко послушать учителя…

Когда мой сын учился в пятом классе, произошло «страшное ЧП». Группа учеников, в том числе и мой сын, опрокинула графин с водой, а из класса французского языка, где они занимались, исчезло несколько журналов. Так как ученики упорно не признавались, кто из них украл злополучные журналы, были вызваны родители. Вот сценка допроса.

Молоденькая, но уже растолстевшая, почти шарообразная учительница обводит злыми счастливыми глазами (это уж взрослая злая радость) выстроившуюся пятерку преступников и обращается к одному:

— Витя, вот ты мне откровенно скажи: ты плохой или хороший?

Вопрос поставлен, как говорится, ребром. Я чуть не задохнулся от восторга. Интересно, как ответит мальчик? Ведь это же из тех вопросов, которые не имеют права на существование. Если Витя скажет «я хороший», значит, он подлец, если ответит «я плохой» — гадкий лицемер. Я не имею права вмешаться и снять вопрос, я сам подсудимый. Смотрю на Витю, жду. Губенки его дрожат.

— Что же ты молчишь? Я тебя спрашиваю: ты хороший или плохой?

И Витя — о чудо, о мудрая мать — природа! — робким и тихим, как полет бабочки, голосом произносит:

— Я не знаю…

Я в восторге!

— Что значит — ты не знаешь? — вскипает учительница. — Нет, ты мне ответь: ты хороший или плохой?

Пауза. Томительная пауза. О господи, Витя, да минует тебя чаша сия! И Витя повторяет еще более робко, но не без твердости:

— Я не знаю.

Ура, Витя, ура!

И тогда учительница подает совершенно блестящую реплику:

— Что значит — не знаешь? Вот я про себя могу сказать…

Ну, ну, скорей скажи, порадуй! Приведи в восторг. Но, видимо, и в учительнице в этот миг срабатывает— хоть и изуродованный — природный механизм, и она осекается.

— Ну хорошо, — продолжает она, — тогда ты мне ответь: почему ты в первом классе был один, а теперь другой?

О Боже! И это не просто в школе, это в специальной, с преподаванием некоторых предметов на французском языке.

Глаза Вити вылезают из орбит, и он выпаливает свое знаменитое «не знаю». Осмыслила или не осмыслила свой вопрос в это время мучительница, но тут же задала другой, попроще:

— Ты самоанализом занимаешься?