Уездное

К казначее за советом. Казначея Катерина — мужик-баба: жилистая, бровястая, и уж даст совет — как замком замкнет и припечатает.

— Завтра успеется, а нынче об стороже — чтобы никто не пикнул, — порешила казначея.

И пошел день своим чередом. Пахло яствами из подвала под трапезной. Колоба на сметане, пироги с молочной капустой, блинцы пшенные: девочек своих угощала нынче игуменья. К поздней обедне звонили по-праздничному — в большой колокол. Монашенки в новых рясах, все больше румяные, нажми — сок брызнет, из-под черного — груди, как ни прячь, упрямые прут.

— Эх, родименькие! — зарился на монашек Сикидин, зубы разгорались, росли.

Сторонних богомольцев в церкви — всего никого, и только странников пяток да манаенских трое: Сикидин, Зиновей Лукич да старик Онисим.

Зато на чудотворной иконе — Сподручнице грешных — народу несчетно: и все к ней — головы и руки, а она глядит на всех ласково, глаза синие, ясные.

— Сподручница… владычица, выручи, помоги… — головку на бочок, уж такой пригорбый, уж такой хворый перед владычицей стоял Зиновей Лукич…

Душатка-просвирница вынесла игуменье именинную просвиру трехфунтовую. Освободилась — и за дверь. И оглядываясь — по каменной плитяной тропинке побежала на кладбище влево. Погодя немного вышел и Сикидин из церкви.

Липы растомились, дышат часто. К духу медвяному пчелы так и льнут. На теплой могильной плите — Сикидин с Душаткой. И уж Душатка расслабла вся, руки распустились, и только одно на свете: сикидинская лапа на правой груди.

— Так ты гляди, Душатка, чтоб без обману. Как после трапезы заснут, ты нас коридором, через корпус, в покой к ней, а сама — ноги за пояс, и марш. А ночью тебя на поляне — буду ждать, бесповоротно.

— Ванюшка, только Христа ради, чтоб беспокойства какого ей не было!

— Дура! Мы — деликатно, согласно постановлению.

Только одно на свете: сикидинская жестокая лапа на правой груди…

После обедни в покоях матери Нафанаилы шумели гости: причт из Манаенок, из Крутого, из Яблонова. Уточкой-водоплавкой переваливалась, хлопотала хозяйка, сухонькая, черненькая. А глаза — как отрыгнувшая весенняя ветка: ясные, синие…

Дьякон крутовский — дочь Ноночку замуж выдал: уж так радовалась Нафанаила, так расспрашивала обо всем:

— Ну а платье-то какое венчальное?

— А платье — кисейное, белое. Вот тут вот — вставка, а тут — бары кругом.

— Ну слава Богу, слава Богу! А музыка-то была?

— Ну, музыка у нас какая же! Так, два жида в три ряда.

— Ну слава Богу, слава Богу! Блинчиков-то еще, а?

Радостно, а все-таки уходилась Нафанаила с гостями. И как ушли — Катерину-казначею отпустила, штору задернула и на диван прилегла. Штора желтая, позолочено все в комнате, веселое: посуда в горке позолочена, просвира трехфунтовая, и по окнам — в вазах медвяные липовые ветки и купавки и лютики.

А только глаза завела — все девять дочерей тут тоже — на именины, веселые такие.

— А музыка-то у вас есть там, милые вы мои?

— Ну как же, обязательно… — и пошли притопывать, и все громче, сапоги-то у них там носят какие здоровые, вот не думала!

Раскрыла Нафанаила глаза: у притолки мужиков трое топчутся.

— И как же это я крепко так? Поди, в дверь Катерина стучала, а я — ничегошеньки…

Вскочила, поправилась — и к мужикам вперевалочку:

— Как будто манаенские, а?

— Манаенские, конечно. И прибыли к вам согласно постановлению.

— Родимые мои, вот уж нынче для меня радости сколько! Уж вот спасибо-то! И вы попомнили — почтили меня, старуху. А у меня и пирог именинный остался, и все. Ну, сейчас, сейчас…

И уточкой-водоплавкой в соседнюю комнату, зазвенела тарелками.

У старика Онисима — ротик оником:

— Ска-жжи ты на милость! Вот так попали!

Слыхать было явственно: нож проходил мягкое, легонько тукал в тарелку — резал пирог ломтями.

Зубы у Сикидина посверкивали, глаза упрятал в картуз — картуз в руках:

— Что ж, мы с утра не емши. Но только уж, чтобы потом — никаких привилегий, бесповоротно.

Игуменья тащила поднос: пирог, графин с висантом, карпятины жареной кус.

— Ну, милые вы мои, уж так вы меня… Ангела моего вспомнили, а? Ну, вот тут, вот тут. А ты бы, старичок, в кресло. Ну-ка, на здоровье? И я с вами.

—————

Со сторожем окаянным всю ночь провозились манаенские. А висант к именинам — хороший, крепкий: по костям пошло, в темя вдарило. Все свирепей рвал пирог волчьими зубами Сикидин. Все пуще голова на бочок у Зиновея Лукича.

Еще стаканчик — и заколотил себя в грудь Зиновей Лукич.

— Матушка, грешник я, вот передо всеми говорю… Как мясоедом я третий раз женился на молоденькой… Опять же — телка у меня с ящуром… Но как она, Матерь Божия, значит, Сподручница грешных — обязана она выручить нас из положения. Хотя-хоть и грешник я, и телка… но как мы, значит, для обчества, а не для себя… Верно я говорю, Сикидин? А?

Стукнули в дверь: мать-казначея. Шаги крепкие, мужичьи. На манаенских повела бровями:

«Пронюхали пирог мужичишки, влезли. Хоть бы какой час ей покою дали!»

— Катеринушка, уж ты бы еще нам висанту — уж день такой. Сделай милость, вот в горке ключи от погреба.

Ну, либо сейчас, пока в погреб ходит, либо — все прахом…