Уездное

Тяжелыми скалами ночь громоздится над домом все выше, и мимо нее бегут звезды. Мать лежит неподвижно, как мертвая. И кажется Вере, что она одна, и страшно читать вслух в огромной пустой комнате с тикающими часами.

— Я устала. Я подожду, — говорит Вера и опускает книгу.

Мать открывает глаза и смотрит на стену, в темное зеркало, где колеблется синим призраком свечка. Длинные, белые на одеяле пальцы двигаются, двигаются, невидимую ткань прядут.

И вдруг останавливаются. Что там такое? Послушай? В зале? Или это там, в запертой комнате?

В пустом зале по углам ночные шорохи крыльями шелестят, собираются мыши и шепчут шу-шу-шу Уговорились и ползут все в запертую комнату и танцуют по струнам старого рояля. Сыплется пыль со струн, и рояль тихонько играет.

А на белой подушке все неистовее мечутся безумные глаза. Вера сидит нагнувшись, неподвижная, белая…

* * *

И такой измученный встает день, и так пылает на небе солнце, и жадно ждет вечера.

В чуткой сумеречной тишине громко хлопают где-то калитки, пустеют дома, уже все уходят.

— Да нет же, нет. Это немыслимо, — говорит Вера, и не верит, и знает уже, что пойдет.

Со спутанными мыслями встает и на цыпочках идет в спальню за платьем. Часы в тишине беспокойно подпрыгивают — тикают.

— Кто тут? — говорит мать.

Губы у Веры высыхают в секунду. — «Как же теперь? Идти? Не идти? Да нет же, нельзя — он сказал».

Наклоняется к матери и говорит — точно злобно вколачивает острые гвозди — слова.

— Спи-спи. Тебе надо спать. Еще рано-рано-рано. Спи.

Тускло сверкает поднятый к глазам стакан. Наливает капли. Нет, мало. Еще, еще, без счета. Спи крепче.

Играет вдали музыка. Ветер вечерний поднимает белую шляпу у Веры, и она быстро идет, изгибаясь навстречу ветру жадным змеиным телом. Скорее, скорее.

Вот и сад. Качаются над головой, как пьяные, томительные, блестящие фонари. А под фонарями качаются внизу ненавистные чужие лица. И нет его, и нет его — нигде.

Толстые, медленные господа с кольцами — пепел стряхивают с сигар. Две черномазых вертлявых девчонки с косичками — где-то внизу шныряют, как ящерицы. Кавалеры из казначейства в бумажных воротничках — подталкивают локтями, оглядываются:

— Барышня, ждать кого-нибудь изволите?

Сжимается Вера, встает с одинокой лавочки, смешалась со всеми. И опять толпа несет ее. Задыхается она, и на цыпочках поднимается, и ищет его — все нет.

А небо все ниже наклоняется, и пересыпаются звезды. Мужчины касаются подруг волосами, тихо говорят что-то, уходят уже с ними под темные, шепчущие арки деревьев. Вера слушает, и от шепота бегут горячие мурашки по телу.

Маленькие черные музыканты в белых воротничках вдруг схватывают трубы и скрипки и играют что-то дрожащее и острое, как луч, падающий на белый горячий песок. Все быстрее двигают руками, спешат — уже скоро все кончится.

В беспокойном мигающем свете, по цветнику, кружит Вера. Тускло смотрят шары. Пахнет цветами остро и жарко.

— Не пришел, не пришел, — говорит Вера. — Все кончено. Идти домой, и опять — мать…

И вдруг остановилась Вера, набравши воздуху, и не может вздохнуть:

— А серая шляпа? А если он тут и сидит где-нибудь в темной аллее с девушкой в серой шляпе?

Быстро идет Вера назад, и песок злобно скрипит — будто зубами.

На горке в освещенной беседке последний раз музыканты играют — и в белом облаке света прыгают колючие точки.

Аллея — далекая. Под темными арками — плотно прижавшиеся лица и ноги. Вера наклоняется к ним, смотрит в чужие лица и говорит, сжимая зубы:

— Ах, извините. Я ошиблась.

Ага-га. Отскочили! И ей хочется злобно смеяться. А потом вся вспыхивает и думает, пугаясь: «Ах, что я делаю, что я делаю, сошла с ума».

Низко нагибает голову и бежит, и чьи-то ноги прямо перед своими видит, кого-то грудью толкает. Нужно сказать: — простите. Но если набрать воздуху и вздохнуть — задрожишь и закричишь пронзительно.

А он берет ее за руку и говорит сверху откуда-то:

— Постойте, да это же вы? Вы одна, вы не узнаете меня?

Боже мой, — он. Обнять его, жадно прижаться, пить его дыхание…

Вера стоит секунду с кружащейся головой и потом говорит:

— Ах, это вы? Вот не ожидала вас встретить. Некогда было — только пришла.

Протянула дрожащую руку, закрылась тусклой, как месяц, улыбкой.

Ах, это милая, печальная Вера… С нежной жалостью берет ее под руку.

Собрался весь мир и замер сладко в том месте, где лежат его пальцы. Идет. Вера с закрытыми глазами.

— Послушайте, — говорит она. — Давайте сядем. Я шла — тут все на скамейках сидели влюбленные. Ну, нарочно и мы с вами, нарочно — хотите?

Перегибается к нему гибким телом, и сладким ядом глаз туманит его. В дрожащую, мягкую грудь погружается его локоть, и сам он тонет в чем-то мягком и жарком, опускается на скамью послушно.

Что-то он говорит. Кажется, о книгах. Получены новые книги…

— Какие книги — расскажите. Я к вам приду за книгами… — Забывает, что сказала, и не слушает его слов, — лишь бы слышать его, как музыку, лишь бы говорил что-нибудь.

Рядом, близко, пахнут цветы — остро и сладко. Вдыхает их Вера и говорит:

— Слышите запах? Это цветы ласкают друг друга и умирают, и это запах их ласк.