Угрюм-река. Книга 2

– В сущности, зла во мне нету, – раздумывал Прохор и подогнул левую ногу под кресло. – Но обстоятельства складываются так, что зло идет на меня и вот уже окружило меня со всех сторон. И мне начинает казаться, что зло – это я. Как же мне оградить себя от зла? – Прохор поднял с полу картуз и нахлобучил его на голову Будды. Филин сердито пощелкал на Прохора клювом и что-то сказал непонятное.

– То есть вы ищете оправдания зла? Не правда ли, Прохор Петрович?

– Нет точки опоры, нет точки опоры, – печально бормотал Прохор. – Когда пытаюсь опереться на людей, они гнутся, ломаются, как тростник, ранят меня в кровь. Мне трудно очень…

Отец Александр упер бороду в грудь и чуть улыбнулся.

– Я рад, что ваша душа начинает подавать свой голос, – сказал он. – Желаю вам, чтоб, оглянувшись назад, вы сказали себе: стану другим…

– Каким же?

– Пусть подскажет вам совесть…

– Ха, совесть!.. – нагло выпалил Прохор. – Что такое совесть? Что такое добро, зло? Их нет! Выдумка…

– Что, что? Зло – выдумка? Нет, Прохор Петрович, вы не умничайте, пожалуйста. Вы весь во зле, да, да.

Пред иконами горели три лампады: желтая, синяя, красная. В сумерках они создавали успокаивающее настроение. Но Прохор, подняв взор на священника, вздрогнул: глаза отца Александра из-под нависших бровей пронзали его блеском, они показались Прохору глазами ламы, которого видел Прохор когда-то в Монголии.

– Александр Кузьмич, это вы?

– Кажется, я. И слушайте про мою встречу в Улянсутае с ламой-бодисатвой.

По лицу Прохора бегала тень душевной тревоги. Он переложил картуз с Будды на кресло. Хотел встать и уйти. Отец Александр, откинув корпус назад, проплыл над полом, как призрак, оправил лампады. Вместо икон в переднем углу – две статуи Будды и филин.

– Итак, о встрече с ламой, – рассекая сумрак своей сухощавой, в черном подряснике, фигурой, заговорил не то отец Александр, не то кто-то другой. – Я спросил его: «Почему многие из ваших святых лам ведут разгульную жизнь, даже заражаются сифилисом?» Лама мне ответил: «Вот допустим, – сказал он, – что святой лама напился пьян…» Вы слушаете, Прохор Петрович?

– Слушаю, слушаю, – ответил тот удрученным голосом: ему вдруг захотелось выпить чайный стакан водки.

– Святой лама напился пьян и… и убил кого-нибудь, убил, скажем, злодея. Вы понимаете? Убил…

– Понимаю… Лама убил женщину.

– Я не сказал – женщину! – крикнул чей-то незнакомый Прохору голос. – Почему женщину? Я сказал: вообще – убил. Прохор Петрович, что это значит? При чем тут женщина?

Глаза Прохора испугались, стали вилять от картуза к выходной двери, от сияющих лампад к черному, как призрак, подряснику. Черный подрясник, перехваченный широким, расшитым разноцветными шерстями поясом, впаялся в полумрак и застыл на месте.

– Меня терзает мысль об Анфисе, – робко стал выборматывать Прохор. – Ну, еще о Синильге… Впрочем, нет. Впрочем, еще об одной женщине. Впрочем… да, да. Звать ее Нина… Да вы ж ее знаете, батюшка!

Но вместо отца Александра стоял полузнакомый монгольский лама. На плече его – филин.

– По древнему буддизму, ежели желаете знать, – начал косоглазый монгол, – святой лама весь в созерцании, он в жизни пассивен. По обновленному буддизму: лама-бодисатва, напротив, активен. Он рожден для спасения грешников, и какое бы преступление он ни совершил, оно не может очернить бодисатву, он выше греха. Он может убить злодея из побуждений человеколюбия. Во-первых… Вы слышите, гость?

– Слышу, – выдохнул Прохор.

– Во-первых, убивая злодея, бодисатва этим самым избавляет его от дальнейшего, идущего через него в мир зла. Во-вторых, бодисатва берет все грехи злодея на себя. В-третьих, он отправляет убитого им злодея прямо в рай, как претерпевшего насильственную смерть. Следовательно, убив человека, лама проявляет акт великого человеколюбия.

– Ведь это ж… Ведь это ж для меня очень успокоительно, – прошептал в мрачное пространство Прохор. – Убить женщину ради человеколюбия… Прекрасно… прекрасно… Убил одну и убью другую. И все это ради человеколюбия, ведь так?

– Так-так, так-так, – с укоризной кивал головой косоглазый лама.

«Так-так, так-так», – раскачивался маятник елизаветинских часов; за камином на привязи поскуливал волк, на цыпочках подошла к двери горничная Настя. «Барин, вы спите?»

Прохор вздрогнул, тяжко проснулся, повел бровями. Нет никого. «Надо сходить к попу, поп мудрый», – подумал он.

Вся внутренняя жизнь Прохора Петровича резко распалась теперь на белую и черную. В черной полосе он беспросветно пил, его ум мутился, затемненное сознание ввергало его в мир галлюцинаций. Когда же наступала белая полоса, мозг прояснялся, воля крепла, Прохор лихорадочно хватался за дело и, работая упорно, как машина, кое-что наверстывал, что было упущено в прошлом. Иногда и черная и белая полосы сливались. Получалось нечто серое, психически больное, с гениальными проблесками мысли, но с нередкими провалами сознания в густейший мрак.

И все-таки, существуя то в черной, то в белой полосе, Прохор Петрович, наперекор всему и всем на удивленье, продолжал развертывать дело все шире и шире.