Угрюм-река. Книга 2

– Да, – сказал дьякон. – Мне даже удивительно, что вы с ним… Ведь он же убивать народ приехал.

– Ну что вы… И вы это считаете возможным?

– Всенепременно так…

– Оставьте, Ферапонт.

Манечка окрысилась:

– Он вам не Ферапонт, а отец дьякон!

– Хорошо, приму к сведению. – И Кэтти опять захохотала с тоской, с надрывом. – Хоть бы Нина скорей возвращалась… Здесь с ума сойдешь. Страшно как-то… Манечка, возьмите меня к себе на квартиру.

Манечка только плечами пожала.

Дьякон нагружен ружьями, метками, как верблюд. На пути – разлившийся по каменистому ложу ручей. Дьякон посадил Манечку на левую руку, а Кэтти на правую. Манечка, кокетливо дрыгая коротенькими ножками, с нарочно подчеркнутой нежностью обхватила шею мужа. В сравнении с величественным дьяконом Манечка напоминала четырехлетнего ребенка, а Кэтти – подростка-девочку. Нужно идти по воде шагов пятьдесят.

– Держитесь обе за шею, – сказал дьякон.

Кэтти, улыбнувшись, как-то по-особому обняла дьякона и задышала ему в ухо винным перегаром.

– Миленький Ферапонтик мой, Ахилла…

Манечка вдруг зафырчала, как кошка, и плюнула Кэтти в лицо. Кэтти, злобно всхохотав, плюнула в Манечку, и они сразу вцепились друг дружке в косы. Дьякон потерял равновесие, поскользнулся, крикнул: «Что вы! Дуры…» – и все трое упали в воду.

– Что это там? – И ротмистр фон Пфеффер указал с коня биноклем на барахтавшихся в воде людей.

Пряткин и Оглядкин, всмотревшись из-под ладоней, сказали:

– Надо полагать, пьяные рабочие дерутся, васкородие…

Ротмистр ответом остался весьма доволен и – галопом дальше по нагорному берегу долины. За ним кучка верховых: жандармы, стражники, судья, офицер Борзятников. Им надо засветло поспеть на территорию механического завода и прииска «Достань». По дороге срывали всюду расклеенные «Воззвания рабочих к рабочим».

12

– Что ж, на работу так и не желаете выходить?

– Не желаем, батюшка. Потому кругом обида! Так и так пропадать. Авось Бог оглянется на нас, натолкнет на правду, а обидчикам пошлет свой скорый суд.

Отец Александр сидел в семейном бараке плотников. Подумал, понюхал табачку и сказал:

– Ваше дело, ваше дело…

Бородачи плотники самодовольно почесывали в ответ спины и зады.

– А я вот зачем… Приближается престольный праздник. Ежегодно, как вы знаете, перед этими днями совершается уборка храма, начисто моются живописные стены и потолок. Подстраиваются особые леса. Мне надо бы пяточек плотников да женщин с десяток, поломоек…

– Не сумлевайся, батюшка. Все сделаем бесплатно, Бога для, – с усердием откликнулись бабы.

На другой день с утра направилась на уборку церкви кучка плотников и женщин. Две большие артели, человек по сотне, привалили с инструментами, с краской ремонтировать Народный дом и школу. Рабочие делали это по собственному почину: они считали и школу и Народный дом для себя полезными. Константин Фарков – босой, штаны засучены – красит вместе с товарищами крышу школы, другая группа конопатит стены, бабы моют окна, полы, двери.

Оба священника в церкви. Бабы с подоткнутыми подолами, пять стариков плотников. Отец Александр говорит:

– Благолепие в храме навели, да и в жилищах ваших стало теперь чисто.

– Зело борзо, зело борзо… – подкрякивает дряхлый отец Ипат.

– Батюшка! – выкрикивают женщины, утирая слезы. – Как мы живем теперь согласно да чисто, так сроду не жили. Даже самим не верится.

– Когда же конец забастовке-то вашей будет?

– А вот собираемся, батюшка, прокурору подавать… Что он скажет, – говорят плотники. – Нам больше некуда податься. Разве в могилу, к червям.

– А вы бы подумали, не пора ли на работу тихо-смирно выходить. Ведь надо вникнуть и в положение хозяина.

– Эх, батюшка! – закричали вперебой плотники и бабы. – Да ежели б ты знал, как эти антихристы над нами издевались, ты бы другое стал говорить. Что мы перенесли в молчанку да выстрадали… А жаловаться боялись: выгонят вон… А ты пожалей нас.

– Жалею, жалею, братия, – нюхает табак отец Александр, и острые из-под густых бровей глаза хмурятся. – Но я враг насилия как с той, так и с другой стороны. Миром надо, братия, покончить.

– Да мы и не насильничаем. Хозяин насильничает-то. Вот ты ему и толкуй. Урезонь его, окаянную силу.

– Верно, верно, верно, – прикрякивает отец Ипат.

После обеда оба священника в синих камилавках, в новых рясах, с протоиерейскими тростями, чинно направляются к дому Прохора Петровича. Отец Александр решил круто поговорить с хозяином:

– Я ударю сей тростью в пол и крикну: «Нечестивец! Богоотступник! Доколе ты будешь, сын сатаны, забыв заветы Христа, терзать народ свой?»

– Именно, именно… – поддакивал, пуча глаза от одышки, толстобрюхенький отец Ипат. – Так и валите, Александр Кузьмич. Я тоже поддержу вас, я тоже ударю тростью, да не в пол, а Прохору по шее, зело борзо… Я его еще сопливым мальчишкой знал. Он ко мне в сад яблоки воровать лазил. Ах, наглец, ах, наглец!

У окна, в тени фиолетовых портьер, стоял притаившийся Прохор. На долгий, троекратный звонок посетителей наконец вышла горничная: