Уйди во тьму

— А у меня пять, — сказал солдат. — Чем он занимается?

— Он из Филадельфии. Он очень богатый. Он биржевой маклер.

— Я когда-то жил в Филадельфии, — сказал солдат, — это, знаешь ли, унылый притон. Я жил в «Дэрби». А в какой части Филадельфии живет этот Гарри?

— В Шейкерхайте, — сказала я и подумала: «Нет», — закрыв глаза, чтобы не видеть воду.

— Ты меня не обманешь, детка, — сказал он. — Я работал в Кливленде до войны. Шейкерхайте — это около Кливленда.

— Я знаю, — сказала я, — он сейчас в Кливленде, он был из Филадельфии.

— Ой, детка, — сказал он, — постой-ка, что это ты пытаешься скрыть? Да ну же, просвети Микки. А теперь скажи мне: если этот Гарри работает в Кливленде, то в каком доме?

Я отвернулась, думая: «Такое от черных десен, стертых зубов»; я была совсем сбита с толку: «Теперь ты упорно и чудно врешь об этом, Пейтон, почему ты сейчас сказала „Гринвич“, когда я, черт возьми, прекрасно знаю, что это Дарьен», — и я снова повернулась к солдату. Не знаю, почему мне захотелось плакать, но я подумала: «Нет».

— Он работает дома, он не работает ни в каком здании, а кроме того… — Я умолкла.

— Кроме того — что, детка?

— А кроме того, это едва ли ваше дело.

Солдат откинулся назад и рассмеялся, хлопнув себя по ноге, а я смотрела на его раскрытый рот, где блестели пеньки зубов, исчерченные чернотой десны, дрожащий поднятый язык.

— Ты убиваешь меня, детка. Ты настоящая сказочница!

— Да, — сказала я и проглотила остаток своего мартини, обжегшего мне горло, — а теперь мне пора: надо встретиться с Гарри.

Солдат продолжал смеяться.

— Гарри! Это убивает меня, детка. Я скажу Тони Чеккино, что он у тебя на втором месте.

Я открыла рот. «Лучше не смей…» — но я этого не сказала, и я вспомнила, что забыла про Тони. У вины есть крылья; птицы вернулись с затаенным шелестом, расправляя свои нелетящие крылья, и мне не хотелось думать.

— Сегодня вечером, детка.

Волосы у него на плечах были как проволока. Гарри, я поступила так потому, что мы любили друг друга, однажды мы пролежали без сна всю ночь, и он сказал: «Благословенная Беатриче», он сказал: «Леди, я видел венок, рожденный тобой, прелестный, как наикрасивейший цветок».

— А теперь ответь, почему ты плачешь? — сказал солдат. — Выключай слезы. Не стану я на тебя доносить.

Я тотчас перестала плакать, глядя сквозь воду вверх.

— Лучше не надо, Микки, — сказала я, — пожалуйста, не надо.

Потом я подумала: «Что ж, все в порядке: когда Гарри вернется, все будет в порядке с Тони. Только. Есть только одно „но“. Нам придется переехать, поскольку Гарри и Тони не смогут жить по соседству. И миссис Марсикано — Гарри заплатит за квартиру, и я рада, что там так красиво и чисто».

— Да, скажи Тони, — сказала я, — если хочешь. Только…

— «Только» что, детка?

— Только подожди до завтра.

— О’кей, детка.

Я поднялась, чтобы идти, прижав к груди сумку и часы, — от этого мне всегда становилось спокойнее. Мне казалось, я слышу, как они там, над моим сердцем, тикают — чистое, упорядоченное множество драгоценных камней и пружинок.

— Что ты стоишь тут, детка? — сказал солдат.

— Я слушаю радио, — сказала я. — Я общаюсь с душами мертвецов.

— По-моему, ты чокнутая, — сказал он.

— До свидания, Микки, — сказала я.

— Пока, Мэри, — сказал он.

Я вышла за дверь — это было все равно как войти в кухню, где горит печь и все конфорки: колоссальная, и удушающая, и насыщенная запахами жара — пахнет из пекарни; воздушной кукурузой с жженным сахаром — из театра; бензином, и заводским дымом, и канализацией. Я пыталась подумать — тут все стало очень странно, поскольку мне потребовалось много времени — полминуты, а может быть, даже минута, — чтобы решить, идти мне налево или направо. По крайней мере тысячу раз мы ходили тут к Ленни: я знала, что надо идти на север, однако мне казалось, что бар находится в другом краю — разве я уже не прошла достаточно далеко на север? Я вынуждена была спросить у девушки. Она лизала рожочек мороженого, с которого разлетались черные букашки.

— Туда, — указывая на север, — второй поворот.

— Вы уверены?

— Конечно, уверена.