Уйди во тьму

Остальные трое молча прошли под навес станции, где уже стояли люди в ожидании поезда. Откуда-то снизу с пронзительным свистом вырывался пар. Небо над навесом было ясное и безоблачное, и ярко-голубое — такое небо обещает жару и ленивую неспешную деятельность в течение всего дня. В воздухе, уже влажном, пахло солью, что присуще южному побережью, — малоприятный запах креозота и дегтя, и рыбы с легкой примесью чего-то жареного. Напротив дока, отделенное от него двадцатью — или около того — ярдами грязной воды, стояло у пирса грузовое судно. Команда грузчиков начала загружать в его трюм бокситы. С пирса долетали треск и гудение электрокрана, запах паленого металла. Из трюма раздался голос рабочего, слабый и замогильный точно эхо из пещеры: «Давай ее сюда!» — и с судна поползло густое облако пыли, накрыв волнистой пеленой навес в доке и пространство под ним и осев на все тонким слоем, слегка шершавым на ощупь. Большинство людей поспешили укрыться на станции, отряхивая одежду, а Лофтис и две женщины продолжали терпеливо стоять возле путей, в то время как пыль бесшумно накрывала их, пропитывая одежду и превращая лицо старой негритянки в пыльную маску.

— …и она не приедет. Она вообще не приедет, — говорил Лофтис. — Я упрашивал ее, умолял. «Элен, — сказал я ей, — простое приличие требует, чтобы вы приехали. Ну хоть на один день, — сказал я. — Неужели вы не понимаете, — сказал я, — это же наша дочь, наша дочь, а не только моя. Как, по-вашему, я могу вынести… — сказал я, — …просто как, по-вашему, я…»

Голос его повысился, в нем появилась отчаянно зазвеневшая нотка горя, и обе женщины, словно им одновременно пришла одна и та же мысль, похлопали его по плечам и разразились потоком нежного шепота.

— Ну не надо так… — начала Элла.

А Долли сказала:

— Милтон, дорогой, держись. Милтон, дорогой, — тихо добавила она, — ты считаешь, что я действительно должна быть тут? Я так хочу быть с тобой, дорогой мой. Но Элен и всё вообще, и…

Это была женщина лет сорока, в черном платье и с печальными глазами.

— Я не знаю, — тихо произнес он.

— Что? Что не так, дорогой?

Он ничего не сказал. Он не расслышал ее, а кроме того, его мозг был слишком занят обрушившимся на него ошарашивающим горем. Вчера он был счастлив, но это горе, свалившееся накануне вечером, похоже, безнадежно сбило его с толку, поскольку впервые в жизни он не мог отсечь его от себя, отбросить, как пугающий и нежеланный кокон, а потом говорить об этом: «одно из таких дел». Лицо его обвисло от горя, и когда он смотрел на воду, в глазах появлялось удивление, словно он впервые такое видел. Ему было за пятьдесят, и в молодости он был, несомненно, красив, и хотя некоторые прежние черты сохранились, лицо его стало дряблым и неухоженным: черты молодого мужчины расплылись от нездоровья, кожа покрылась большими порами и сильно покраснела. Седая прядь, бывшая у него с детства, не только не портила его, но делала более эффектным, притягивая восхищенные взгляды.

А он немало гордился этой своей прядью и потому редко носил шляпу.

Элла Суон сказала:

— Поезд скоро придет. Пейтон приезжает на том, что приходит в одиннадцать сорок. Бедный драгоценный ягненочек.

И она тихо заплакала, прикрывшись огромным кружевным носовым платком. Лицо у нее было худое, морщинистое, как у пожилой обезьяны, и хоть она и плакала, но мокрые глаза поверх кружев обозревали все вокруг.

— Ш-ш-ш, — шепнула Долли. И положила руку на плечо Эллы. — Ш-ш-ш, Элла. Не надо.

Пыль опустилась до земли, накрыв док словно туманом; на путях появились двое одиноких мужчин в красных фуражках, переправлявших со станции багаж, и словно призраки исчезли, а Лофтис, смотревший на них, подумал: «Не стану я об этом много думать. Постараюсь занять мозг, думая о воде». На судне одинокий мужчина, красный как кирпич, тащил канат и, прыгнув на узкий мостик, крикнул в трюм:

— Отпускай!

«Возможно, — думал Лофтис, — если я стану думать только об этой секунде, об этом моменте, поезд и вовсе не придет. Буду думать о воде, о том, что сейчас происходит». Тем не менее он знал, что он человек слишком пожилой, слишком усталый для парадоксов, ему не избежать того, что сейчас произойдет, и поезд все-таки придет, принеся с собой свидетельства судьбы и обстоятельств, — этих слов он никогда до конца не понимал, принадлежа к епископальной церкви — по крайней мере, номинально — и не будучи склонным долго размышлять над абстракциями. Поезд придет, принеся с собой свидетельство всех его ошибок и всей его любви, поскольку он любил дочь больше всего на свете, и мысль, внезапно поразившая его — что он увидит ее сегодня утром безмолвную, слившуюся с гробом, — наполнила его ужасом. «Поезд, — подумал он, — подъезжает сейчас к предместьям города и со страшным грохотом пересекает последний рукав реки, минуя стоящие на берегах негритянские хижины».

— О-о Господи, — тихо произнес он.

Элла Суон повернула к нему лицо. Осторожно промокнув глаза, она сказала: