Уйди во тьму

Она сказала (заметив, что ее слова не произвели должного воздействия, подумал Лофтис, Элен немного повысила голос, и глаза ее, как всегда, безумно заблестели): «Пейтон, дорогая, так приятно снова видеть тебя, останься, хорошо? Ты уже условилась… Значит, нет? Нет? Право, дорогая, я так рада, что ты распустила волосы, это прелестно, дорогая… я так старалась получше все для тебя устроить, и вдруг… Так нет? Ах, ты обещала? (Снова опускаясь на подушку.) Хорошо, хорошо, поступай как знаешь. (Повернулась, чтобы с горечью посмотреть на дочь, потом устремила взгляд на потолок, стала мучительно, с большими перерывами вбирать в себя воздух, а потом снова задышала естественно и легко, совладав со своими чувствами.) В таком случае — хорошо. Я полагаю, твой отец считает, что все в порядке. В таком случае иди и делай что хочешь. (Снова отвернулась.) Иди же!»

А Дик Картрайт в другой комнате собирал их пальто и шарфы, стараясь из вежливости уделять внимание Эдварду. Лофтис же продолжал держать Пейтон в объятиях, и она холодно, тоскливо, а скорее с разочарованием и сожалением рассказала ему, что произошло.

Она сказала:

— Я хотела повидать Моди, но… — и умолкла, — но я уезжаю, зайка, — добавила она без злости, но довольно печально, правда, с сознанием, что она теперь женщина и что восемнадцать лет — это возраст для развлечений. — Очень плохо, верно, что все так складывается?

Внезапно она повеселела; вытянув руку, изогнула кисть и произнесла в манере Таллулы Бэнкхед[6]

:

— Ричард, дорогуша, будь любезен: мое пальто!

— Пейтон… — произнес Лофтис и чуть ли не с отчаянием попытался ее удержать. Но она исчезла, прежде чем он это осознал, и он обнаружил, что стоит один в коридоре, ощущая на щеке ее последний легкий поцелуй, слыша в воздухе ее молодой смех — в общем-то совсем не искренний, — и, тупо моргая, смотрит сквозь распахнутую дверь в холодную темную ночь на съехавший набок, все еще дрожащий венок.

Жалость сковала его: он чувствовал себя связанным узами приязни — или то была просто привычка? — слишком тонкими, чтобы их разорвать. Даже тогда, в этой чудовищной вспышке жалости, граничившей с отчаянием, он каким-то образом понимал, что его безмерная жалость к Элен была лишь формой жалости к себе, и он клял себя за то, что Рождество получается невеселое, что Пейтон подавлена и что сам он уныло-инертен. Возможно, подумал он позже, было бы оправданно, если бы он в этот момент объяснился с Элен, но Пейтон пострадает больше всех, если произойдет ссора, и он знал, что лелеемая им фраза (мысленно произносимая с жестокой яростью и с жестами): «Я ухожу, Элен. Точка», — по-прежнему была бы всего лишь угрозой. Жалость держала его в плену. Пораженный этой Weltschmerz[7], он позвонил Долли, но телефон молчал. Поковырял индейку, которую Элла оставила на кухне. Наконец вернулся в гостиную и стал пить с Эдвардом, и поскольку был одинок и полон жалости, он даже немного потеплел к этому мерзко самовлюбленному человеку, и они проговорили за полночь, когда под слабые звуки рождественских гимнов, доносившиеся с дальнего конца улицы, пошатываясь, отправились наверх, в постель.

Итак, рождественский праздник был отвратителен. Сущий ад. Проснувшись с головной болью, Лофтис по солнечному свету понял, что поздно, и какое-то засевшее в нем мрачное предчувствие подсказывало, что день предстоит напряженный, полный опасностей. В доме было совершенно тихо — ни праздничных перекликов или взволнованного перешептывания, только молчание. Такое впечатление, будто в доме лежит тяжелобольной, и Лофтис вылез из постели с премерзким вкусом во рту. Он взглянул на свои часы. Элен и Моди, должно быть, в церкви. Залив за окном частично замерз, нотам, где виднелась вода, она была ослепительно голубая — синева и белизна были застывшие и поразительные, словно день, изображенный на календаре без смягчающих тонов. А далеко, на севере, сгрудились облака, обещая снег. Лофтис осторожно побрился и оделся и на цыпочках прошел в комнату, где спала Пейтон. Он сел на кровать рядом с ней и разбудил ее поцелуем. Она пошевелилась, потянулась и уткнулась головой в подушку.

— Боже, какое у меня похмелье! — сказала она.

Он легонько ущипнул ее бочок, нагнулся и снова поцеловал.

— Детка, — пробормотал он, — что это ты сказала?

Она приоткрыла сначала один глаз, потом, широко, другой и, вспыхнув, накрыла голову подушкой.

— Я не знала, что это ты, — послышался приглушенный голос.

Он хлопнул ее по заду.

— Счастливого Рождества!

— Ой! — Она села, волосы упали, закрыв ее лицо.

— Кого ты любишь?

— Себя.

— Нет, — настаивал он, — кого ты любишь? Кто твой сладкий малыш?

Она нахмурила брови, щурясь от света. Потом положила голову ему на плечо и сонно произнесла:

— Зайка! Во всяком случае, это тот, кого ты любишь, по-моему.

— Произнеси по слогам.

— БОЛ-ВАН.

— Это неверно, но сойдет. Поскольку у тебя похмелье. Когда это ты начала так крепко прикладываться? Я-то считал, что это я позор семьи.