Уйди во тьму

Она с минуту смотрела на него. Глаза ее расширились, веки покраснели, и было ясно, что она не вполне понимает услышанное. Потом она закрыла глаза и медленно покачала взад-вперед головой, словно не могла вынести идиотизма его вопроса.

— О-о, — простонала она, — о Боже!

Позади них, на фоне прямоугольника холодного света, старик сидел, согнувшись над столом, и, копаясь в куче журналов, чесал другой рукой промежность; Лофтис тряхнул головой, стремясь обрести свет и разум. Он увидел, как шея старика вдруг вытянулась, точно у индейки, адамово яблоко подскочило, и он уставился — безо всякой видимой причины — на холмы. «Я протрезвею», — подумал Лофтис.

— Я хочу сказать, Элен… ну, вы понимаете, что я имею в виду. Вы говорите, доктора говорят, что у нее есть шанс, и все…

— Милтон, — перебила она его, — мне кажется, я больше этого не вынесу. Не вынесу видеть вас таким. Я просто не могу. С меня хватит. Неужели вы не видите, что происходит?

Он смотрел на нее, ища сочувствия, внезапно расстроившись, и вдруг подумал, что отдал бы все свое состояние за один момент трезвого искупления.

— Элен, я понимаю…

— Не говорите ничего. Просто не говорите. Ваша дочь так больна, а вы даже не в своем уме — да, недостаточно в уме, чтобы уразуметь, что происходит. Вы…

Внизу, среди звона коровьих колокольчиков, ревели гудки в канун Дня Всех Святых, а позади них старик инвалид вдруг задохнулся, страшно и непристойно, с таким звуком, точно по трубе стекали, булькая, остатки воды. Они оба обернулись — мужчина поднял на них глаза, вполне совладав с собой. Его нос с ободранной кожей походил на большую турецкую саблю, а глаза были так глубоко посажены, что показались Лофтису бильярдными шарами, застрявшими в лузах. К удивлению Лофтиса, на теле мужчины вообще не было волос. И презрев условности, что является привилегией одиноких стариков, он не представился, а лишь уставился на них двоих из пещер своего черепа и протянул тощую, лишенную волос руку к холмам.

— Что ж, буду откровенен, — сказал он. — Я приехал сюда умирать. Приехал, чтобы умереть рядом с мистером Джефферсоном[13]. Он — там, — и он указал в направлении Монтичелло, — там, на холме. В ясные дни видно отсюда. Да, сэр, я сижу здесь днем и смотрю на холмы, и мне становится много легче при мысли, что я нахожусь недалеко от мистера Джефферсона в такое время, когда пришла пора сбросить эту смертную шкуру. — Голос его зазвенел, тонкий, дрожащий и старый; Лофтис увидел, как тоненький кусочек кожи слетел с его носа, но теперь на щеках его появился легкий румянец, довольно болезненный. — Я приехал с Восточного побережья провести последние дни здесь, и я думаю, мистер Джефферсон, будь он жив, оценил бы это. Он был джентльменом. Он был…

В помещение проник солнечный луч, и в то же время появилась услужливая медсестра.

— Мистер Дэбни! — сказала она. — Вы же знаете: вам не разрешено вставать из кресла. Плохой мальчик! А теперь — назад, в постель.

У мистера Дэбни не было возможности даже попрощаться. Он сказал только:

— Да, мэм, — и покорно побрел за медсестрой, оставляя позади легкий запах спирта для протирки.

— Я достаточно трезв, Элен, — спокойно произнес Лофтис, повернувшись к ней. — Я трезв. И я прошу меня извинить. Могу я теперь увидеть ее?

— Нет, — сказала Элен, — она сейчас спит.

— О-о. — Он помолчал. — Что ж, что мы собираемся делать?

Она уткнулась лицом в руки.

— Мы просто должны ждать.

Это было мучительно, но они стал и ждать, не разговаривая друг с другом. Внизу, на улице, непрерывным потоком ехали к стадиону машины, увешанные вымпелами и флагами Конфедерации. Элен курила сигарету за сигаретой, просматривая «Ридерс дайджест». Лофтис пытался думать о Моди, но мысли его почему-то были смутными: что, ну что человек в такой момент должен чувствовать? Неужели после двадцати лет не любви, а лишь своего рода грусти, легкой нежности, ты чувствуешь не страх и не горе — просто тоску, потребность, чтобы тебя оставили одного? Жестоко не любить или не чувствовать, как полагалось бы. Это был ад. А теперь еще более жестоким было ощущать страстное желание сказать успокоительное слово, зная, что ты окончательно стал неудачником в глазах Элен и что она сочтет твои утешения непристойными или фальшивыми, а возможно, и то и другое. Тем не менее он протянул ей руку, говоря:

— Элен, не волнуйтесь, все будет в порядке, не волнуйтесь. — И слегка удивившись, почувствовал, как она кончиками пальцев взяла его руку, глядя на него чуть ли не с добротой печальными глазами, словно на этот раз — только, пожалуй, на этот раз — она снимала с него вечный сокрушающий груз своего осуждения.

— Побудьте со мной, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Да, я буду с вами, Элен.

— Побудьте со мной, — повторила она.

— Да, — сказал он.

— Я никогда в жизни не испытывала ничего подобного.

— Все в порядке, лапочка, все будет в порядке. Просто постарайтесь легче к этому относиться.

Она отняла у него руку и произнесла монотонным голосом: