Уильям Шекспир. Гений и его эпоха

Можно представить мальчишеский восторг Саутгемптона, когда он узнал о победе лорда Эссекса над своей королевой и своим врагом, — восторг, который Шекспир, вероятно, нашел весьма безвкусным. Движущей силой всего этого дурно пахнувшего дела была не столько королева, сколько жажда личной мести. Жестокость казни усилил всеобщий смех, который поднялся в толпе, когда Лопес, с веревкой на шее, клялся перед ножом мясника, сверкающим на солнце, что он любил королеву столь же преданно, как Иисуса Христа, — двусмысленное заявление со стороны еврея. Эссекс и его приближенные, должно быть, присутствовали на казни. В тот прекрасный июньский день они стали свидетелями бойни, происходившей под одобрительный свист и улюлюканье граждан с жевавшими сладости детьми на плечах. Аттракцион закончился, и все разошлись по домам. Никто не сомневается, что Шекспира там не было. Но он воспользовался всеобщей неприязнью по отношению к евреям, написав пьесу, в которой еврей — негодяй, однако не предатель, а ростовщик. Варавва в «Мальтийском еврее» — макиавеллевское чудовище; Шейлок просто и в буквальном смысле хочет вырезать фунт мяса у неисправного должника.

Шейлок, вопреки принятому в шекспировское время обычаю, вместе с тем не лишен симпатичных черт, что вполне естественно для нашего века, но елизаветинская публика видела только толстоносого ростовщика в засаленном длиннополом кафтане из грубого сукна. По окончании судебного процесса Шейлок уходит спокойно, человек подавлен, он жалуется на плохое самочувствие и, униженный, исчезает со сцены. В конце пьесы он не забавляет, как Варавва, публику своими устрашающими проклятиями и вызывающим поведением. Он реален, и он более похож на Шекспира, чем Шекспир — на чопорных христиан той невыносимой и нетерпимой Венеции. Шекспир не считал позорным стремление зарабатывать деньги и не видел ничего плохого в повышенном интересе к ним, пока ему самому не приходилось отдавать их. Фунт мяса — это, конечно, чересчур, но чудовищность этого предложения как-то сходит на нет, если принять во внимание, что Шекспир работает на двух уровнях. Во-первых, поскольку в пьесе никто не умирает, ее нельзя считать трагедией, следовательно, она должна быть комедией, хотя в ней нет также и никакого смеха, а есть только странный привкус лирического антисемитизма. Во-вторых, в пьесе существует аллегорический уровень, и здесь символы более важны, чем характеры. Пьеса о плоти и золоте. Плоть живая и через музыку любви способна сделать прекрасным грязный покров гниения; золото мертво, но из него, как из личинки, развивается ненависть. Плоть нельзя взвесить на весах, как золото, и для любви, как выясняют поклонники Порции, нельзя установить стоимость, как если бы она была ценным металлом. Золото искупает свои грехи, когда оно материализуется в кольцо, символ брака, и само небо тогда готово щедро инкрустировать его золотой патиной. На повествовательном уровне пятый акт не нужен; на уровне символическом он дополняет поэтическую картину.

В «Ромео и Джульетте» деятельный Меркуцио наслаждается звуками чудесной музыки. Шекспир ощущает в себе буйство народной фантазии, которая нуждается в более полном воплощении, чем ослепительная, но неуместная каденция. Четвертая пьеса этой группы, «Сон в летнюю ночь», является комедией, явно написанной по случаю чьей-то свадьбы. Сейчас комедии строят на размолвках любовников. Но чтобы такая размолвка возникла, сами любовники должны разочароваться в своих чувствах или свадьбу должно расстроить решительное вмешательство третьих лиц. И Шекспир вводил волшебниц. С появлением сэра Джеймса Берри и Инед Блайтн волшебники испортились и стали капризными, но в Уорикшире Уилла они были грубыми и опасными, среди них не было Тинкербелла. Они были скорее демонами, чем фигурками в балетных тапочках, не чрезмерно злобными, но, пользуясь теологическим термином, не связанными договором силами. Они были дохристианскими божествами, низведенными до уровня лесных духов. Нет и намека на какие-то причуды в языке, которым награждает их Шекспир.