Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Первая информация об ухудшении здоровья экс-премьера появилась только 16 января. Guardian вышла с заголовком на первой полосе: «Сэр Уинстон серьезно болен». К Гайд-парк-гейт стали стекаться люди. Опасаясь, что толпа нарушит покой больного, полиция перекрыла улицу. Также был введен режим тишины: машинам скорой помощи и пожарным, проезжающим в нижнем Кенсингтоне, было запрещено включать сирены.

Британия погрузилась в траур. Несколько сотен людей сутками дежурили на подходах к улице, выражая своим присутствием уважение и преданность умирающему. В воскресенье 17 января Елизавета II посетила утреннюю службу в церкви Святого Лоуренса, на которой были прочитаны молитвы за ее самого известного подданного. В тот же день много прихожан пришли помолиться за здоровье Черчилля в Вестминстерское аббатство. Ведущий службу архиепископ Йоркский доктор Дональд Когган (1909–2000) сказал собравшимся: «Снова и снова он находил правильные слова для правильных действий, вдохновляя народы в час испытания»[70].

В течение следующих нескольких дней внимание прессы было приковано к состоянию здоровья Черчилля. В среду 20 января Guardian сообщала: «Сэр Уинстон проспал целый день». В четверг: «Состояние сэра Уинстона ухудшилось». В пятницу: «У сэра Уинстона без изменений». В субботу: «Состояние сэра Уинстона ухудшилось»

[71].

В свое время Черчилль признался лечащему врачу: «Я не боюсь смерти, но хочу уйти достойно»[72]. Ему удастся осуществить свое желание. Для большинства людей, следивших за его кончиной, столь длительное сопротивление болезни было более чем символичным: и на смертном одре Черчилль продолжал оставаться все тем же неумолимым борцом. Заголовок «К бою!», опубликованный 19 января на первой полосе Daily Express, прекрасно передавал эту ситуацию; журналисты описывали происходящее, как «последнее, патетическое олицетворение выдающейся черчиллевской воли»[73]

.

Черчилль и правда продолжал бороться, только уже не за жизнь, а за смерть. Однажды, в середине 1920-х годов, выступая в палате общин, он сказал, что «никому не дано предсказать дату своей смерти, которая является тайной, сокрытой от каждого из нас»[74]. Сам он не слишком переживал по поводу этой даты, например, своему телохранителю в годы войны он заявил: «Когда мое время придет, значит, так тому и быть»[75]. В 1953 году он скажет Колвиллу: «Сегодня 24 января. День смерти моего отца. Я также умру в этот день». Не зная, что сказать, Колвилл кивнул, но про себя запомнил этот диалог. Когда спустя двенадцать лет 10 января ему позвонят и сообщат, что у Черчилля произошел инсульт и все ожидают кончины с минуты на минуту, он скажет: «Сэр Уинстон не умрет до 24-го числа». Он окажется прав.

Двадцать третьего января состояние Черчилля резко ухудшилось. Рандольф, Мэри, Сара и Клементина постоянно находились у его постели. В ночь на 24-е стало понятно, что конец близок. Дыхание больного стало поверхностным и затрудненным. В восемь часов утра оно прекратилось. Ровно за семьдесят лет до этих событий скончался лорд Рандольф. Рой Дженкинс назовет это «жутким совпадением», а Колвилл будет вспоминать о мистическом прозрении Черчилля, как о «самом необъяснимом и странном переживании» своей жизни[76].

Вечером Монтагю Браун направился в муниципалитет Кенсингтона для регистрации случившегося. Процедура была стандартной, но один вопрос заставил его задуматься. «Что указать в качестве рода занятий сэра Уинстона»? — спросил клерк. Обычно указывали, что «пенсионер», но в случае с Черчиллем это было слишком банально. «Государственный деятель», — ответил секретарь после некоторого размышления[77].

В тот же день на другой стороне Атлантики, в Вашингтоне, Берлинский филармонический оркестр под управлением Герберта фон Караяна (1908–1989) исполнил Шестую «Патетическую» симфонию П. И. Чайковского. Перед началом выступления дирижер объявил, что посвящает исполнение памяти великого человека. Как вспоминает присутствовавший на концерте руководитель одной из радиостанций Поль Робинсон: «Это был прекрасный жест со стороны Герберта. Исполнение симфонии также превратилось в одно из самых трогательных и запоминающихся посвящений»[78].

Со смертью Черчилля заканчивалась последняя глава многовековой книги о величии Британской империи. Недаром, услышав новость о кончине Черчилля, генерал де Голль произнес: «С этого момента Англия уже не является великой державой»[79]. Для эпитафии он выбрал следующую характеристику своего современника: «В величайшей драме он был самым великим среди нас»[80]

. Но речь шла не только о Британии. Как выразился историк Артур Брайант (1899–1985), «завершился век гигантов»[81]. Великое прошлое, которому служил Черчилль, ушло вместе с ним[82]. Даже скорбь к Черчиллю стала, по словам журналистов, «контрастом к общей незначительности современной жизни»[83].