Уинстон Черчилль. Против течения. Оратор. Историк. Публицист. 1929-1939

Держа в руках эти «забытые остатки того страшного урожая», он невольно задумался над тем, ради чего все это было. Не слишком ли велика цена? Не тщетны ли эти и другие сражения, на других континентах и в другие времена? Нет, считал Черчилль. Эти события являлись отражением борьбы за «великие цели». На полях сражений «своей безжалостной стопой чеканила шаги судьба», от результатов этих битв зависело дальнейшее направление мировой истории[58]. В мире не бывает тщетных усилий — просто ценой некоторых достижений являются десятки, сотни, тысячи человеческих жизней. И об этом никогда не следует забывать, особенно тем, кто не застал пропитанных порохом событий, но ради них они, собственно, и вершились.

Но хватит о грустном. Жизнь продолжала бить ключом. До поездки в Вашингтон, а оттуда в штат Виргиния Черчилль посетил место, где делаются новости и создаются развлечения. Он оказался в самом центре медиа-империи Рандольфа Уильяма Хёрста. Вначале Хёрст произвел благоприятное впечатление: «Он мне нравится. Он очень серьезный, уверенный публичный человек, опытный политик с широкими демократическими и пацифистскими убеждениями»[59]

. В процессе общения мнение о Хёрсте стало корректироваться. Оно не изменило знак, но в нем добавилась глубина и появились новые детали. Черчилль назвал Хёрста «мрачным, простым ребенком», человеком с «отвратительным характером, играющимся с очень дорогими игрушками». Его огромный доход сопровождается «огромными тратами», большая часть которых идет на строительство дома и «не слишком избирательную покупку произведений искусств». Внешне Хёрст напоминает «квакера или мормона». Испытывая «безразличие к общественному мнению», он придерживается «либеральных и демократических взглядов».

Супруге Черчилль признавался, что Хёрст встретил его с «восточным гостеприимством и чрезвычайной личной вежливостью»[60]. Медиамагнат устроил для британского политика экскурсию по Голливуду. Вместе с кинопродюсером Луисом Бартом Майером (1885–1957) они посетили студии Metro-Goldwyn-Mayer.

В честь именитых гостей был организован ланч, в котором приняли участие свыше двухсот представителей киноиндустрии. После ланча были сделаны памятные фотографии, британского гостя пригласили понаблюдать за съемками одного из фильмов[61]. Также Черчилль принял участие в рыбалке неподалеку от острова Каталина; всего за двадцать минут он поймал рыбу-меч весом восемьдесят пять килограммов. По словам бывалых рыбаков, у других на подобный улов уходили недели, а иногда и месяцы[62]

.

Описывая в своем травелоге посещение «фабрики грез», Черчилль затронул важный вопрос верховенства и неизбежности прогресса, проникшего во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в индустрию кино. Речь шла о замене немого кино на звуковое. Появление в фильмах звукового ряда «потрясло Голливуд до самого основания», — считал Черчилль, указывая на «появление новых ценностей» и нового формата работы. «Все перевернулось вверх дном. Появились новые специалисты с чувствительной аппаратурой, потребовалась новая, значительно более сложная система организации съемочного процесса»[63].

Этот фрагмент американского цикла интересен тем, что Черчилль неожиданно выступил в поддержку старой технологии. А ведь это был тот самый Черчилль, который всегда уверенно чувствовал себя на острие прогресса. Еще в школьные годы он предпочел печатную машинку чернильнице и перу[64]

, во время Англо-бурской войны рассматривал возможность освещения событий через объектив кинокамеры, стоял у истоков множества инновационных изменений в военно-морском флоте и даже принял участие в создании танка. И вот теперь этот самый человек, наблюдая за новшествами Голливуда, с сарказмом описывает появление звукового кино: «Никто не мог оспаривать популярность этой выскочки. Их техника, возможно, убога, но их голоса после воспроизведения грубы и немузыкальны, их произношения слабы, однако звуковые фильмы именно то, что хотела публика, и она это получила»[65]. Несмотря на популярность звука среди зрителей, век немого кино, по его мнению, еще не прошел[66]. Немое кино основано на пантомиме, которая «более выразительна, чем разговор», она является «самым настоящим и универсальным языком», «гением среди драмы». Пантомима «способна выразить любую эмоцию, передать даже самый потаенный смысл». «Человек, который научился играть, управляя всем своим телом, не испытывает потребности в словах», — подводит итог Черчилль[67].