Укол рапиры

Он пробовал даже сам себя гипнотизировать — в зеркале. Глядит пристально и неподвижно на свое отражение и мысленно повторяет: «Не красней, не красней, болван, дундук, не красней!» Ну и, конечно, не краснеет, если что-нибудь соврать дома или в классе приходится. Но только лишь завидит Иру, которую, в сущности, не знает, или подумает, что вот сейчас они встретятся, сразу заливается краской, хоть отбеливай…

Шура вообще довольно часто смотрел в зеркало, и не только в целях гипноза. Ему нравилось собственное лицо. Не так чтобы чересчур, но, в общем, считал, что у него неплохая внешность. А зеленоватые глаза — так просто в них что-то есть! Ему даже кто-то из девчонок говорил, что когда он пристально смотрит, особенно если еще ладонью щеки и рот прикроет, то прямо не по себе делается — такой взгляд! Зато в профиль он себя не узнавал. Чужое лицо! Дома у них только обычное зеркало, но однажды увидел себя в боковинках трельяжа — и удивился. Оказывается, нос у него с горбинкой, глаз как-то странно растянут, а лоб покатый — словом, не он. Хотя и этот, другой, в общем, тоже на четыре с плюсом тянет. Но что совсем не нравилось Шуре во внешнем его облике, из-за чего он даже страдал, — это небольшой рост и проклятая моложавость. До девятого класса дотрубил, а лицо прямо как у семиклассника какого-нибудь!

Родителями своими Шура был в основном доволен. Они не особенно вмешивались в его жизнь, не приставали с расспросами: где? с кем? зачем? не зудели по любому поводу. Они были индивиды с юмором, в доме часто собирались их друзья, и Шура не без удовольствия посиживал со всеми за столом. Отец, правда, перебарщивал в разговорах о работе, о том, как его все уважают и ценят, как он сцепился с таким-то и таким-то и разделал под орех, как последнего мальчишку… как бог черепаху… И еще он то и дело бросал курить или есть масло, или сахар и увлекался то йоговской гимнастикой, то аутотренингом, то бегом «трусцой», А мать обожала жаловаться при гостях, что работа неинтересная, умучило хозяйство, годы прошли, а каков итог? И все порывалась петь грустные песни в духе «ретро» — «Утомленное солнце…», «Зачем это письмо…», «В дверь стучится зимний ветер…». Последним номером программы она исполняла обычно страшноватую песню «И я была девушкой юной», а частый их гость, сослуживец отца, дядя Яша дробно отстукивал при этом пальцами по краю стола.

Хотя Шура знал и видел все слабости и недостатки родителей, ему, во всяком случае, никогда не было неловко или стыдно за них. Даже перед ребятами. А это уже дорогого стоит… К отцовскому же бахвальству или к жалобам матери он привык. И не замечал этого…

«…Веселый ветер, веселый ветер…» Шура слышал мелодию, глядел на полотно экрана, но сам экран был для него сейчас все равно что классная доска порою: учитель старается, пишет на ней какие-то там свои формулы, а ты глядишь во все глаза, но думаешь совсем о другом — об Ире Каменец, например. Только сейчас никакой Иры и в мыслях не было. Может, ее и вообще нет, этой Иры, он ее просто выдумал, а есть зато вот этот короткий, широковатый нос, тонкие брови, прямые волосы, из-за которых временами показывается такой блестящий и — Шуре почему-то кажется — слегка улыбающийся в его сторону, хотя и очень занятый тем, что происходит на экране, глаз. И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом, и… Очень жарко в этом кинотеатре — зал маленький, ряды тесные…; И хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе колпаком поворачивает голову влево; Шуре тогда ничего не видно, он наклоняется, вправо, и Нинкин глаз становится ярче, а волосы щекочут Шурину щеку. А потом он несколько раз обманул и себя, и женщину в колпаке — и наклонился вправо, когда колпак вовсе не мешал.

— …Читала «Дети капитана Гранта»? — спросил он шепотом. — Я еще в пятом классе… — Он захотел услышать Нинин голос, потому что вдруг показалось, что все это неправда: и «веселый ветер», и Нина, и колпак перед носом.

— Не мешай ты! — ответила Нина, и Шура резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, подумал, что опять, в который раз, не выучил историю, а завтра обязательно спросят…

А потом снова помутнело полотно экрана, снова из других времен и стран повеял «веселый ветер»… снова Шура солгал себе насчет колпака, который был ни в чем не повинен, и снова — странный до удивления, до замирания сердца глаз — такой близкий, словно видишь его под микроскопом, и снова — притаившаяся там улыбка, тайна, секрет…

Шура отодвинулся и посмотрел на Нину. Светло-серые блики мелькали по ее лицу; оно было невероятно красивым, умным, загадочным; ясным, смешливым, серьезным… единственным… — таких он никогда не видел и не увидит… «Веселый ветер»… В груди у него похолодело, как будто он проглотил огромный кусок мороженого… И стало жарко…

— Ты чего? Смотри на экран, — прошептала Нина и шевельнула тесно прижатым к нему плечом.