Укрепленные города

А вокруг — белый еще день, в любую секунду могли появиться прохожие. Но не появился никто. И они ушли.

— …Слава, Боже мой, мне такой страшный сон снился. Я тебе изменяла во сне.

— Ну расскажи… Подожди, не надо, напиши здесь, что помнишь, я тебе потом объясню.

— Слава, я не помню… Там было, когда я маленькая гуляла в саду…

— А, все понятно. Сад, деревья — фаллические символы.

— Слушай, может быть, нам тоже подать документы?

— Как, как?

— Подать документы на выезд.

— Аня, в комнате не надо разговаривать.

— А что я сказала? Спокойно подать документы и уехать. Здесь все-таки невозможно жить — я на улицу боюсь выходить, видеть эти рожи…

— Помимо всего прочего — я не еврей, как знаешь.

— Фигня! Я еврейка, у меня даже родственники там должны быть.

— Ты же только утром говорила, что сионисты противные.

— А при чем здесь сионисты? Мы уедем и будем жить по-человечески. Я пойду работать и учиться, а ты будешь писать.

— Если уедем, я писать больше не буду…

— Ну, будешь преподавать английский.

Ни единого слова я не напишу, все вслух, расскажу все, что знаю, вслух, писание — в задницу, текущие события, пусть текут без меня, или работать там по проблемам советологии, они же там ничего не знают, создать, наконец, методику, я английским свободно владею, но там же, в Израиле, национализм, но можно же в Америку, Германию, окурки только в пепельницу, в самом деле — жениться на ней и уехать, еврейская жена не роскошь, а средство передвижения, пусть они свои микрофоны туда протянут, подонки, убийцы…

— Мы еще обсудим, Аня, это не к спеху, это — последний звонок, пойми.

11

Как какой-нибудь Тургенев, пробуждая любовное чувство героини, сволакивает ее в весеннюю канаву с талою водой, так и слова Плотникова о звонке совпали со звонком натуральным — в двери. Звонят — пришли посторонние: агенты или сионисты. Агенты не приходят никогда, — пришли обещанные Липский, Розов, Минкин.

Три табуретки принесены из кухни: на тахте могут сидеть только хозяин и Анечка. Но Анечка — не сидит, а заносит в комнату, путаясь и спохватываясь, некоторую посуду, сахарницу, сухарницу с полудомашним торгом: коржи из магазина «Полуфабрикаты» — крем собственного верчения.

— Как ваши дела э-э-э, Михаил? Борисоиич? Никаких просветов?

— Михаил без отчества. В Израиле все по именам: министры, военное руководство… Есть даже один генерал, так его по прозвищу называют.

— Совершенно верно. Но насколько я знаю, фамилию там образуют из отцовского имени: такой-то ибн такой-то, как у братьев Стругацких… Нет, нет, без вашей подсказки! Я сейчас попытаюсь сам проникнуть в тайны еврейской ономастики… Михаэль… — бен-Барух?

— Точно.

— И еще раз: Хаим бен-?

— Нафтали.

— Анатолий значит Нафтали? Будем помнить… Арон Григорьевич, как вы расшифровываетесь? Григорий — это Цви? Ну, тут надо знать язык, на тыке не выскочишь.

— Для вас это вопрос года, вы языки схватываете на лету.

— Схватывал — в прошедшем времени… А если схвачу, произведете меня в еврея? По знакомству разрешите мне миновать обряд инициации… Гиюр, так кажется?

— Гиюр нам самим не помешает. Ахад-Гаам сказал, что Иерусалим сначала строится в сердце, и лишь потом можно совершить восхождение на Землю Отцов.

— Гаам… Он же Ашер Гинцбург. Читал. Не скажу, чтобы это было слишком глубоко. Такой, знаете, наш простой советский Заратустра… А вы читали, конечно?

— Как в одном анекдоте — местами. Приедем — там прочитаем. А пока приходится все время что-то писать. Без глубины…

— Понятно. Хорошо, что вас всех с работ поувольняли. С такой текучкой, как у вас, на одни жалобы три четверти суток уходит… Кстати, Михаил Борисович, я ваш последний коллективный протест слушал: очень характерно… как там? «Мы готовы на все, чтобы вернуть себе право жить со своим народом»…

— Мы хотели, чтоб знали: никакие семафоры нам не указ.

— Ага. Так в чем заключается гиюр, кроме обрезания крайней плоти?

— Вам надо побеседовать с Терлецким или Ханыкиным.

— Ханыкиным?! Он что, тоже теперь еврей? Такая, я бы сказал, старославянская фамилия… Ханыка, ханыга: напоминает арго…

— Он еврей по матери, значит — настоящий еврей. Кстати; прошел все дела: обрезание, Библию… Ходит всегда в шапочке, с кистями, молится в синагоге и дома.

— Занятно. Вот я ему Аннушку отдам на краткосрочные курсы, а она мне потом преподаст иудаизм своими словами… Аннушка, хочешь сделать обрезание?

— А ты не боишься, что я от тебя уйду: честным еврейкам нельзя жить с инородцами.

— Аня, ты превосходишь своей… э-э-э евреистостью наших гостей. Это невежливо.

— Гости, в смысле — Слава, я больше не буду.

— Ладно, все будет хорошо. Скажи же мне теперь, не раздумывая, как ты будешь на еврейском, а?

— Хана. Я буду Хана, дорогой Слава.

— Очень даже. Я знал, но как-то не среагировал. Хана… Например, Хана Ханыкина. Давай, Аня, мы тебя отдадим Ханыкину в жены…

— Он теперь не Ханыкин, а бен-Ханукия.

— Ханукия? А, знаю, такой праздничный светильник. У меня есть великолепнейший альбом с иудейскими древностями… Аня, дай, пожалуйста…

— Что?

— Чем писать.