Укрощение тигра в Париже

Он твердо помнил, что выключил радио. Он читал книгу, когда явилась Наташка. Он вслушался глубже. Шагающие звуки примитивного будильника выплыли из прихожей. И едкий, действительно, писк, как булавочные уколы. И шуршание. Как шуршат бумагой, но менее сухо. И вдруг резкий скрип.

— Это шкаф.

Старые шкафы, нагреваемые ночью шоффажем, рассыхаясь, скрипят. Так как шкафов в квартире пять, то они попеременно жалуются на жару всю ночь. Разумеется, ни здоровый украинский Лимонов, ни более трудно засыпающая звезда, если хотят спать, не слышат тридцати трех звуков квартиры. Ее ночного репертуара. Любая квартира имеет свой ночной репертуар.

— Спи! — сказал писатель. — Это или шкаф или шоффаж…

Ему не хотелось думать о новых звуках, о писке и о шуршании. Ему хотелось спать.

— Я боюсь, — сказала Наташка. — Это мыши. Ой! — и обняла его. Она не испугалась бы ножа, его подруга, но она дрожала.

Он сел в постели:

— Пойду посмотрю…

— Не ходи! Они тебя укусят… Ой! Слышишь, опять шуршат… Их много! Какой ужас!

На сей раз целая серия бесцеремонных шорохов раздалась из китченетт. Он встал и включил свет в спальне. Последовала еще одна серия шорохов, встревоженных и торопливых.

— Они запутались в пакетах…

Гологрудая и большеротая звезда с остатками не до конца смытого ночного мэйкапа на лице сидела в кровати, и физиономия ее выражала нешуточное беспокойство. Хотя женщины, несомненно, любят пугаться и преувеличивать опасность, заметно было, что она и вправду испугана.

— Они запутались и не могут выбраться. Их много!

Между каменной подпоркой раковины и фанерной стеной, отделяющей китченетт от квартиры, они традиционно складывали пластиковые пакеты, дабы пакеты находились под рукой. Сунув ноги в блистательные, цвета молодого алюминия тапочки, — часть наследства, полученного другом Димитрием от русского дюка, скончавшегося недавно, и братски разделенного с Лимоновым, — писатель осторожно выглянул в китченетт. Пакеты сотрясались и шуршали. Судя по энергии, с какой они сотрясались, он подумал, что не мышь, но крыса заблудилась в пакетах. Но он не сказал о своей гипотезе звезде кабаре.

— Кыш! Кыш! Кыш отсюда! — он несколько раз хлопнул в ладоши.

Она нервно засмеялась:

— Так кур гоняют, Лимонов…

«Точно, — подумал писатель. — Так в деревне гоняют кур». Почему ему вспомнилось это глупое «Кыш!» — восклицание, слышанное им в годы малолетства и беспамятства и, казалось, начисто изъятое из репертуара жизни? Вот уже несколько лет, как всплывают на поверхность памяти давно потопленные и, казалось, прочно опустившиеся на дно фразы. Присказки и прибаутки, принадлежащие, должно быть, словарю прадедушек и прабабушек: «Так сказал бедняк, а сам залез на печку», «Красивая, как корова сивая» и прочие в этом духе.

Он отогнул американский флаг, осторожно вдвинулся в китченетт и ткнул пальцем в выключатель. Кухонные внутренности озарились нервным синим светом дневной лампы. Как в морге. Шорох прекратился. Голый, лишь в плейбойских тапочках дюка, писатель подозрительно всмотрелся в месиво пластиковых пакетов:

— Мышей не вижу!

— Они спрятались.

Звезда успокоенно отклонилась на подушки. Он открыл и подставил под струю стакан. Наклонившись, открыл дверцу карликового холодильника и извлек пакет апельсинового сока. Наливая сок в воду, он успел увидеть серо-желтого грызуна, прошмыгнувшего между его алюминиевыми тапочками и скрывшегося под холодильником.

— Мышь. Мышь пробежала, Наталья!

— Где? Где мышь? — звезда кабаре вскочила на колени и закрыла глаза, а руками крест-накрест покрыла груди. Чтоб не укусили мыши.

— Спрятались под холодильник.

— Ой, у них там гнездо?! Она большая?

— Маленькая. Мышь-подросток.

Писатель заглянул за холодильник, и то, что он увидел, неприятно прошлось холодком по его голой спине, по позвоночнику. Распластавшись на белой шашечке пола, отчетливо видимая, мышь протискивалась в угол. Но протискивалась не под землю, где ей полагается жить, а всего-навсего в другую часть квартиры, в прихожую. Перегородка была фанерной, и, очевидно, в углу была дыра. Из прихожей она могла побежать только в большую комнату. Писателю вовсе не понравилось бесцеремонное расхаживание мыши по его квартире. Он платил две тысячи франков именно за то, чтобы жить отдельно от других животных. Он допил сок и вернулся в постель, оставив синий свет заливать шашечки пола.

— Что же теперь будет? — Звезда прижалась к нему.

— Завтра купим отраву или мышеловку.

— Я боюсь спать…

— Она что, идиотка, по-твоему? Ты же не полезешь к слону в кровать. Побоишься, что он тебя раздавит…

— У слонов нет кроватей.

— Ну где он там спит, под баобабом…

На следующий день, в полдень, Наташка курила, сидя на стуле в прихожей. За окном на рю дез'Экуфф шумели веселые после субботы евреи. Звезда кабаре допила кофе, а писатель убирал в китченетт. Не без опаски один за другим, он выудил все пластиковые пакеты и теперь выметал из щели сор. Ломтики сырой картошки, кусочки хлеба, почерневшая половина капустного листа и даже затвердевший до каменной крепости кусок сыра вымелись из щели.