Укрощение тигра в Париже

— Ничего особенного я не могу вам обещать, Наташа. — Писатель, наконец, налил женщине вина. — У меня ничего нет, кроме моих книг.

— Мы друг друга совсем не знаем! — справедливо воскликнула женщина.

— Узнаем. — Писатель убрал руки со стола, перед ним поставили сеймон-стэйк, способный удовлетворить аппетит всех голодных детей небольшого африканского городка. — Если мы обнаружим, что не сможем жить вместе, я помогу вам остаться в Париже. Помогу как друг, насколько я понимаю, в Лос-Анджелесе вам нечего делать?

— Я ненавижу Лос-Анджелес… — вдруг призналась Наташка.

Ситуация была «дежа вю». Где-то Лимонов уже видел и себя, и Наташку, и ресторанчик на Венис-бич, и слышал фразу: «Я предлагаю Вам поехать со мной в Париж». Неточная (как можно «поехать» туда? Полететь, конечно), но красивая фраза. И как много пришлось преодолеть разных приключений писателю, чтобы быть вправе так вот, запросто, сняв белый пиджак, сказать: «Я предлагаю Вам поехать со мной в Париж».

Наташка, на ней была фиолетовая блузка с большими плечами, подняла запотевший бокал и сказала, глядя по-азиатски широко расставленными глазами на этого, свалившегося ей на голову человека:

— За Париж! — И они выпили.

Глядя на залитый солнцем стол ресторана на Венис-бич, где сидят Наташа и загорелый писатель в больших очках (позже, весной, она сломает эти очки в драке на ферме в Нормандии), нельзя не восхититься определенной жизненной смелостью обоих. И в особенности смелостью ее. По зову знакомого ей только по книгам человека вдруг быть готовой переместиться через две третьих земного шара и начать новую жизнь способна далеко не всякая женщина. Впрочем, верно и то, что в Лос-Анджелесе ей нечего было делать. И она никого там не оставляла. Только Толечку.

У Толечки она жила. По всем сведениям, она не жила с Толечкой, но обитала в его квартире, заваленной русскими книгами. Спала на диванчике в ливинг-рум. Толечка был другом ее первого мужа. С Толечкой она познакомилась еще в Москве. Инженер-электрик, экс-коммунист, монах по рождению, книжник, Толечка проследовал через Наташкину жизнь, через двух мужей и бесчисленных любовников, через Москву и Лос-Анджелес, все время приближаясь, до того момента, когда она, наконец, потерпела окончательное крушение. Тогда она приземлилась у Толечки на красном диванчике. В период ее жизни в затхлой уютной квартирке в стиле «а ля гранд-мэр» и прибыл в Лос-Анджелес писатель.

О размерах крушения можно только догадываться. Но даже вдруг в корень отрезанные волосы символизировали желание убить прошлое и начать новую жизнь. Символизировали жизненный кризис. В темной квартире Толечки, расположенной в цокольном этаже типичного лос-анджелесского дома-сарая, Наташка, несомненно, отлеживалась после катастрофы. По странной иронии судьбы на втором этаже над Толечкой жил француз-еврей. Французский еврей этот, такой же одинокий монах, как Толечка, был до появления Наташки другом монаха экс-советского. Монахи беседовали по вечерам и рассказывали друг другу свои сложные жизни. Даже в крушении Наташкин бурный темперамент не был сломлен. Она стала ночи напролет спорить с Толечкой и кричать, споря. Рык зверя, даже если зверь только говорил, а не кричал, подымал француза с постели и заставлял бегать по квартире, время от времени ударяя чем-то тяжелым в пол, то есть в Толечкин потолок. Бедный француз, занесенный в Лос-Анджелес, который он, подобно Наташке, ненавидел, какими-то сложными манипуляциями абсолютно враждебной именно этому французу судьбы, как последний удар — получил в соседи Наташку. Французский еврей мечтал доработать до пенсии на какой-то безумной, глупой и скучной фабрике (каждое утро он отправлялся на фабрику в шесть часов!), чтобы уехать потом в любимую Францию и дожить там остаток дней своих.

— Почему он не едет во Францию завтра? — спросил не понимающий обыкновенных людей супермен писатель.

Наташка и Толечка переглянулись.

— А черт его знает! — сказал Толечка. — Боится ехать туда без денег.

— Вот идиот, — сказал писатель. — Да лучше быть клошаром[2] в Париже, чем миллионером в Лос-Анджелесе.

Впервые привезя писателя на Сан-Висенте бульвар, открыв дверь своим ключом, она крикнула в полумрак:

— Толечка! К нам Лимонов приехал!

Толечка вышел из спальни в ливинг-рум и, хлопая глазами ночной моли, сказал глуховатым голосом:

— Вот хорошо-то как, Наташенька. Вот как хорошо-то. Шампанского нужно выпить!

И, сменив домашние трикотажные брюки на шорты и вьетнамские резиновые шлепанцы (местная октябрьская мода), гологрудый, чуть поросший рыжеватой шерстью Толечка отправился в ликер-стор, удивив своей доброжелательной готовностью писателя. Писатель сложил свое впечатление от ушагавшего в магазин Толечки и его манер в форму вырвавшегося у него довольно грубого восклицания: «Ни хуя себе гостеприимство!» Он еще не знал тогда о культе писателя Лимонова, исповедуемом последний год Наташкой и поощряемом Толечкой.