Улан Далай

Нынче его, Баатра, очередь в ночное. И свой табун пасти, и Мишки с Гришкой. Мишка навострился в станицу на гульки, там его зазноба ждет. А Гришка и так целый день с лошадьми пластался – сбиваются они от жары кучно и пастись отказываются. А Баатр сегодня будет «Джангр» петь. Когда Гришка рядом – он возражает. Ты, говорит, воешь, как волк на луну, аж мурашки по коже. Не боится Гришка волка волком называть. Не «воющий», «клыкастый», «серый», «одинокий герой с горящими красными глазами» – как принято у калмыков, а просто – волк. Может, потому, что так близко, как Баатр, волка не видел.

Клыкастый оставил на груди Баатра свои отметины. В первый же год, когда Бембе взял Баатра к себе в помощники. Как только побрил дядя Баатру виски после его пятнадцатого праздника Зул и подарил казачью фуражку, старший брат упросил хозяина-генерала нанять Баатра в подпаски. До этого генеральских коней пасли втроем: Мишка с Гришкой и Бембе, – а после прихода Баатра разделили лошадей на два табуна: так и драк между животными меньше, и догляд лучше. Ну и состязание – у кого табун справнее. Сначала Бембе поручал брату только дневную тебеневку, а в ночь сам выходил. Но после праздника Цаган Сар, как морозы ослабли, Бембе стал отправлять в ночное и брата.

Луна тогда в небе стояла почти полная, ярко освещая пятна нерастаявшего снега в низине. Для пастьбы был выбран участок на возвышенности, где уже начинала пробиваться из-под земли несмелая трава. Табун, предчувствуя весну, самостийно сбивался в косяки вокруг матерых жеребцов. Да так и за лошадьми легче уследить, чем когда они в линию растягиваются. Пастушья кобыла Аюта свое дело хорошо знала: если кто-нибудь из молодняка отбивался, сама поворачивала и трусила к отстающим. Жеребчик или кобылка, почувствовав приближение «надзирательницы», бросались догонять табун, не желая быть прикушенными под коленку.

Мишкин табун в ту ночь передвигался по тому же кругу, что и табун Баатра, только более широким захватом, справа. Аюта шла мерно, привязанная на казачье седло подушка, набитая конским волосом, пружинила, и Баатр чувствовал себя младенцем в люльке, благо спать на ходу научился еще в детстве. Аюта – кобыла чуткая и, когда Баатр в глубоком сне отпускал поводья, слегка взбрыкивала и будила своего седока.

В очередной раз Баатр проснулся от злобного лошадиного фырканья. Аюта била передними копытами и мотала головой. Лошади сбились в кучу и беспрестанно кружили, как юла на базаре. По краю табуна бегали матерые жеребцы.

И тут Баатр разглядел серого: молодой переярок застыл между Аютой и табуном.

– Эй, тут бирюк! – заорал изо всех сил Баатр по-русски, надеясь, что Мишка его услышит, а волк испугается крика.

А зверь вдруг прыгнул и ухватился за хвост пробегавшего мимо жеребца. Конь рванул вперед, протащил волка несколько саженей – и серый внезапно отпустил добычу. Жеребец, потеряв равновесие, грянулся оземь. Дорогой жеребец, карабахский…

Вот и пришло его, Баатра, время испытать отцовскую плетку со свинцовой пулей на конце. Знал Баатр, что если попадет в нос волку этим концом, то сломает верхнюю челюсть, влетит пуля в мозг серому, и тогда – мгновенная смерть. А не попадет…

Баатр не помнит, как спрыгнул на землю, как лупанул плеткой изготовившегося к прыжку зверя. Это ему Мишка потом рассказал. Волк взвыл, развернулся и кинулся на Баатра. Что помнит Баатр – удар затылком о землю, красные волчьи глаза, смрадный запах из пасти и жгучую боль от когтей. А потом волк вдруг рухнул на него всем телом, и на лицо Баатра хлынуло что-то густое, теплое, соленое. Это Мишка полоснул зверя ножом.

А на следующий день отлеживавшийся в кибитке Баатр понял, что может петь горлом, как тот богатырь-джангарчи из его детства…

Баатр слез с лошади, отпустив ее к остальным, нарезал чакана, запалил костерок. Собрал вокруг несколько ссохшихся кизяков, подложил в огонь, чтобы дым отгонял назойливую мошкару, так и норовившую залезть в рот. Сел на колени, подстелив остатки чакана, закрыл глаза, прочел молитву и начал негромко:

Шумные полчища силачей,Шесть тысяч двенадцать богатырей,Семь во дворце занимали кругов.

Кроме того, седых стариковБыл, рассказывают, круг…

Зачин давался легко, он был одним и тем же во всех песнях, подвиг всегда замышлялся в конце пира.

И когда пировали такВ ожидании бранной грозы,В изобилии черной арзы[4]

Эти семь богатырских кругов,К башне, к правому столбу,На вороном, на заметном коне,На длиннохребетном конеС лысинкой на прекрасном лбуЗнатный всадник прискакал…

Вот он прибыл, Бадмин-Улан, незаметный для пирующих, но несущий угрозу. Горло Баатра завибрировало на низких нотах – так слушатели сразу поймут: грядет неладное…