Улица Яффо

«Дитя Хайфы в Париже», – гласил заголовок.

– Она стала знаменитой, – сказал Морис, и лицо Ясмины просияло тихой гордостью и одновременно облегчением.

Она на свету, подумал он, а я становлюсь все более и более невидимым.

* * *

«Богиня» ржавела в пыльном гараже.

– Ей место на свалке, – сказала Ясмина. – Но я не могу заставить себя. Может, ты починишь? Ты же мог починить что угодно.

– Я был тогда молод, – сказал Морис, смахивая пыль с металла. Виктор бы просто сдал машину в утиль. Он не тратил время на то, чтобы оглядываться назад. Морис задумался, как мог бы выглядеть Виктор сегодня: как один из этих пенсионеров, что сидят на пластиковых стульях на тротуаре и играют в шеш-беш? Он не смог вообразить этой картины. Виктор навсегда остался молодым.

* * *

Страна изменилась. Израиль все еще не укоренился на Ближнем Востоке, зато Ближний Восток уже укоренился в Израиле. Мизрахим теперь тут было больше, чем ашкенази. Пятую часть населения составляли арабы. На улицах все чаще слышался русский язык. Только одно оставалось неизменным – повседневность противоречий. Надежда и разочарование, радость и боль, жажда жизни и споры всегда были рядом. Никто не мог предвидеть всего того, что случилось после смерти Амаль. Ни Израиль и ни ООП. На Западном берегу и в Газе вспыхнуло восстание. Стихийно, без приказа сверху; взбунтовались молодые люди, которым надоело ярмо оккупации. Они видели, как живут их сверстники по ту сторону «зеленой черты», и хотели иметь такие же права. Они назвали свое восстание Интифада, что в переводе с арабского означает «избавляться, отряхнуться». Они организовывали забастовки, бойкотировали израильские товары и мастерили рогатки из металлолома, чтобы метать камни в полицию.

Министр обороны Израиля сказал: «Если они бросают камни, ломайте им кости». Его солдаты сломали сотни рук и ног, но камни продолжали лететь.

Несколько лет спустя этот же политик, теперь уже премьер-министр, пожал руку Ясиру Арафату перед Белым домом. Возможно, в тот момент он думал о еврейской крови на этой руке. Или вспомнил, как, будучи молодым офицером, подписал приказ об изгнании арабов из Лидды и Рамлы. Теперь он получил Нобелевскую премию мира вместе с Арафатом, который отдавал приказы о бесчисленных террористических атаках. Этого политика звали Ицхак Рабин. Он выступил перед 150 000 израильтян, вышедших на демонстрацию в Тель-Авиве, с трезвой, но трогательной мольбой о мире. «Мы нашли партнера по миру среди палестинцев, – провозгласил он. – Это Организации освобождения Палестины, которая была врагом, но отказалась от терроризма. Мы должны воспользоваться этой возможностью ради тех, кто стоит здесь, и ради тех, кого здесь нет, – а их много».

Когда он сошел со сцены, три пули «дум-дум» раздробили его легкие. Их выпустил с близкого расстояния молодой религиозный фанатик, обвинивший Рабина в том, что тот отказался от земли, которую Бог подарил евреям.

* * *

А Абу Ияд? Он пережил бомбардировку штаба. Он выступал за то, чтобы ООП признала право Израиля на существование и создала государство для палестинцев рядом с ним, на оккупированных территориях. Так называемое решение «Два государства для двух народов». Вскоре после этого он был застрелен в Тунисе. Радикальным палестинцем.

* * *

На обочине дороги буйно разрастались кактусы. В трехъязычном указателе на аэропорт Лод, который теперь назывался аэропорт имени Бен-Гуриона, зияли пулевые отверстия. Ясмина переключила радиостанцию. Морис хотел задать ей последний вопрос. Где находился Виктор во время Войны за независимость? Видел ли он, как Амаль покидала Лидду, держа за руку свою мать? Он представил себе, как Виктор стоит на крыше, в форме цвета хаки, победитель, и смотрит вниз на бесконечную процессию людей, бредущих в изгнание по зною. О чем думал Виктор в тот момент? Полагал ли он, что эти люди просто исчезнут, как выкорчеванные деревья, словно их никогда и не было? Или он подозревал, что они несут не только тюки с пожитками на головах и детей на руках, но и свою историю?

Морис уже почти спросил об этом Ясмину. Но в последний момент передумал. О некоторых вещах лучше не говорить. Это не изменит того, что Виктора и Амаль больше нет. Что от них ничего не осталось, кроме фотографий на стенах.

Эпилог

Чистое, сияющее счастье. Когда она вспоминает папá, говорит Жоэль, то всегда видит его молодым человеком, который стоит у релинга, в утреннем свете, с маленькой дочкой на руках. Бесконечное море вокруг и ощущение полной безопасности в его объятиях.

Теперь нет больше этой опоры, не видно береговой линии, а под ногами качается на волнах корабль. Такая хрупкая, она стоит в серебристом свете, красивая женщина, состарившаяся, без родителей, без детей. Она не знает, как помочь себе, не может даже вытереть слезу, которая дрожит на ее лице под ветром.

– Я не смогу, – говорит она, передавая Элиасу урну.

Он качает головой. Тогда урну беру я. Открываю крышку и медленно поднимаю урну над перилами. Серебристый пепел в сияющем свете. Когда он опускается в волны, его уже не видно.

* * *