Улица с односторонним движением

На Юге жалуются на нищих и забывают, что их назойливое пребывание у нас под носом так же оправдано, как и настойчивость ученого по отношению к трудным текстам. Нет ни единой тени сомнения, ни малейшего желания или помысла, которых они не почувствовали бы по выражению наших лиц. Телепатия кучера, чей оклик только и возвещает нам, что мы расположены ехать, и коробейника, извлекающего из своего старья единственную цепочку или камею, которая нам по душе, – того же рода.

К планетарию

Если бы понадобилось в самой краткой форме, как получится, выразить античное учение, подобно Гиллелю, некогда проделавшему то же самое с учением иудеев, то это должно было бы звучать так: «Лишь тем будет принадлежать Земля, кто живет силами Космоса». Ничто так не отличает человека античности от человека нововременного, как его совершенная преданность космическому опыту, который последующим поколениям почти неизвестен. Уже расцвет астрономии в начале нового времени стал предвестником упадка. Конечно, Кеплера, Коперника, Тихо Браге влекли не только научные побуждения. Но все же исключительное внимание к оптической соотнесенности со вселенной – к чему очень скоро пришла астрономия, – есть первый признак того, что должно было случиться. Античность обращалась с космосом иначе – в упоении. Ведь именно упоение – тот опыт, в котором мы только и обретаем самое далекое и самое близкое, и никогда – одно без другого. Но это означает, что упоенно общаться с космосом человек может лишь в сообществе. Опасное заблуждение людей нового времени – считать этот опыт несущественным, таким, без которого можно обойтись, и отдавать его на откуп одиноким мечтателям, живущим прекрасными звездными ночами. Нет, он то и дело вновь становится значимым, и затем уже народам и поколениям с трудом удается его избежать, что самым чудовищным образом продемонстрировала последняя война, которая была попыткой нового, прежде неслыханного бракосочетания с космическими силами. В бой были брошены человеческие массы, газ, энергия электричества, высокочастотные токи пронизывали ландшафт, в небе восходили новые звезды, воздушное пространство и морские глубины оглашались шумом пропеллеров, и по всей родной земле выкапывались могилы для жертвенных захоронений. Эта великая борьба за стяжание космоса впервые происходила в планетарном масштабе, а именно – в духе техники. Но поскольку правящий класс, жаждавший наживы, мнил удовлетворить с помощью этой техники свои желания, техника совершила предательство по отношению к человечеству, и ложе брака превратила в море крови. Смысл всякой техники, учат империалисты, есть овладение природой. Но кто бы поверил мастеру порки, объяви он смыслом воспитания подчинение взрослыми детей? Разве не есть воспитание прежде всего неукоснительный порядок отношений между поколениями и, следовательно, если угодно говорить о подчинении, подчинение этих отношений, а не детей? И так же техника – не подчинение природы, а подчинение отношений между природой и человечеством. И хотя спустя десятки тысяч лет люди как вид находятся в конце своего развития, но человечество как вид находится еще в самом начале. Для него в технике организуется фюзис,

где его контакт с космосом выстраивается по-новому и не так, как в народе и семье. Достаточно вспомнить об опыте скоростей, благодаря которым человечество снаряжает себя в невероятные путешествия внутрь времени, чтобы там столкнуться с ритмами, дарующими силы больным, как прежде высокие горы или южные моря. Луна-парки – это прообраз санаториев. Трепет, вызванный подлинным опытом космоса, никак не связан с тем крохотным фрагментом природы, который мы привыкли «природой» называть. Смертельными ночами недавней войны ощущение, походившее на радость эпилептика, потрясло все устои человечества. И последовавшие за ним мятежи были первой попыткой овладеть новой плотью. Могущество пролетариата – мерило его выздоровления. И если дисциплина не проберет его до костей, то никакие пацифистские рассуждения его не спасут. Живое может преодолеть восторг уничтожения лишь в чаду зачатия.

Послесловие

В Москве пока еще нет улицы Вальтера Беньямина, и эта книга – первый камень на ее неровной мостовой. Городу, живущему по-русски и каждый день испытывающему на себе тяготы и прелести русского языка, городу, от которого Беньямину столько досталось, мы дарим эту чудную, пеструю коллекцию слов. Впрочем, город, выстроенный Беньямином, – это не Берлин (хотя Берлин всех ближе), не Париж и не Рига, это город, сплошь составленный из интимных, персональных смыслов, бормотание «про себя», которое благодаря гению автора в невнятности своей обретает универсальность. Тут возвышаются монументы «приватных впечатлений» (Кракауэр), и наше дело – не затеряться между ними, найти созвучие для мысли и языка Беньямина в нашей собственной истории.