Ульмская ночь (философия случая)

А. - Таким его до недавнего времени, кажется, считали все. Я так далеко не иду... Не люблю опошленного слова "эстет", назовем Леонтьева "эстетиком", благо он сам нередко употребляет это слово. Но к "добру" у него в самом деле особенной любви не было. Да, он находил, что "поэзию изящной безнравственности" может вытравить "поэзия религии". Значит, тоже "поэзия"? И вытравила ли у него самого? Противоречивое миропонимание этого сложного человека менялось, правда, часто. Он одобрительно повторял слова Каруса, что в известные годы "man wird sich selbst historisch". Леонтьев даже этим злоупотреблял, как несколько злоупотреблял и словесной водой: если б выжать полное собрание его сочинений, остались бы том или два ценнейших и тончайших замечаний. В эсхатологии же "эстетика" он был гораздо более прав, чем в чем бы то ни было другом. Действительно, в недифференцированном обществе искусство может ждать печальная участь. Советская беллетристика это достаточно доказывает (независимо от гнета большевистской цензуры). Очень тонко говорил он, что в быту южных славян "Анна Каренина" была бы просто невозможна. О Леонтьеве лучше всего судить не по существу его доктрины, а по разным отрывочным замечаниям. В своих воспоминаниях он говорит, что перед первой встречей с Тургеневым (тот его "открыл") он "ужасно боялся встретить

человекане годного в герои (его курсив), некрасивого, скромного, небогатого, одним словом жалкого труженика, которых вид и тогда уже

(курсив мой) прибавлял яду в мои внутренние язвы. Терпеть не мог я смолоду бесцветности, скуки, и буржуазного плебейства, хотя и считал себя крайним демократом"

⁽²²³⁾. Насчет демократии это тоже сказано для красоты слога. Много цитат можно было бы привести из Леонтьева в доказательство того, что "его идеал позади", - в темной дали. Не привожу их потому, что это было бы все-таки не вполне верно: не сомневаюсь, что если б он жил при Петре I, в период безграничного самовластья, он возненавидел бы и Петра, как ненавидел бы и любой другой строй, - вот же при Николае Павловиче считал себя "крайним демократом". Он сам себя где-то называет "человеком, с которого только что сняли кожу". Он ушел в монастырь и считал себя глубоким знатоком русского монашества. Говорю "считал себя", так как он и тут высказывал мысли странные и необычные. Он не раз издевался над христианством Достоевского. "Считать "Братьев Карамазовых" православным романом могут только те, которые мало знакомы с истинным православием, с христианством св. отцов и старцев Афонских и Оптинских"⁽²²⁴⁾

. Говорил, что "творчество Зола в этом случае гораздо ближе подходит к духу истинного личного монашества, чем поверхностное и сантиментальное сочинительство Достоевского в "Братьях Карамазовых"⁽²²⁵⁾. - Зола! То есть, воплощение вольнодумного "мещанства" (в Леонтьевском и Герценовском смысле этого слова). Я думаю, никакие нападки со стороны Верховенских или Ракитиных не могли бы оскорбить Достоевского больше, чем эти пренебрежительные замечания - со стороны Константина Леонтьева. Так же пренебрежительно он говорил о Толстом, "который кощунственно зовет себя христианином"⁽²²⁶⁾... Не всегда помогала ему и эстетика: не обо всем можно было судить исходя из ненависти к "жизни пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака". Однако его положение было легче, чем у Герцена. Для него, как для чистого "эстетика", мещанство было в нивелляции быта, а она означала гибель искусства. Кроме того, Герцену в его ненависти к "juste milieu" все-таки создавал затруднение его социализм, ибо социалисты, как сказал Прудон (и повторил Леонтьев), должны покинуть нынешнее либерально-консервативное juste milieu во имя будущего juste milieu социалистического. "Будь теперь крайним, чтобы позднее стать средним"... Леонтьев же хоть к обоим juste milieu мог относиться совершенно одинаково,. Он где-то говорит, что правды нигде нет, не было и не будет. Он признавал Каткова гениальным человеком... Нет, он вне русской традиции. Леонтьев в русской культуре - первое из трех исключений, выгодных для вас для защиты вашей позиции в споре.

Л. - А два другие?