Ульмская ночь (философия случая)

А.

- Я подхожу к этому вопросу с иной точки зрения. В истории образцом "расправы" был, вероятно, французский переворот 18-го Фрюктидора. Баррас знает, что "гидра контрреволюции подняла голову", что "работает английское золото", что роялисты готовят восстание, что они скоро его выгонят или повесят. Он заключает соглашение с двумя командующими армиями, знаменитыми генералами, Бонапартом и Гошем. Гош обещает ему поддержку и подводит к Парижу свои войска. Бонапарт посылает самого подходящего боевого офицера, будущего маршала Ожеро, которому вообще все равно, кого рубить, лишь бы рубить. Ожеро со своими людьми вламывается в "гнезда реакции" и схватывает всех вожаков. Их отправляют немедленно в Кайенну, - казней Бонапарт (а за ним и Баррас) не любил, никак не по соображениям сверхпринципиального гуманизма, а просто потому, что они создают врагам ореол мученичества. Да и сосланы были не все, - кое-кому, людям безобидным или приятелям, правительство даже дало возможность "бежать". То же самое могло сделать Временное правительство. Кайенны у него не было, но есть в северной Сибири такие места, куда почта приходит два раза в год, и из которых бежать, при сколько-нибудь серьезной охране, невозможно. Как бы то ни было, Ленин, к великому своему удивлению, спасся и скрылся. Он готовит следующее восстание. По-видимому, его мало интересуют план Троцкого и глубокие социологические соображения, по которым в июле Россия к революции была совершенно не готова, а в октябре стала совершенно готовой. Как и Бланки, Ленин знает, что к революции не бывает "совершенно готов" никогда никто. Он исходит из трех основных положений: солдаты хотят мира во что бы то ни стало и возможно скорее; рабочие хотят экспроприации их работодателей; крестьяне желают получить землю тотчас и не склонны ждать, пока юристы Временного правительства выработают "самый совершенный в мире избирательный закон" и будет созвано Учредительное Собрание, которое выработает аграрное законодательство, тоже, вероятно, самое совершенное в мире. При таких условиях есть шансы на успех восстания, - гарантировать же успех не может никто. Письмом из того места, где он скрывался, Ленин предлагает Центральному Комитету большевиков "арестовать" демократическое совещание. Центральный Комитет единогласно отвергает это предложение. Против него голосует и Троцкий, вспоминающий об этом очень кратко, с видимым смущеньем, хотя по обыкновению как будто по форме победоносно. Он даже - в кои веки себя при этом не называет и своих доводовв тут не приводит. Говорит просто: "все члены Центрального Комитета, хотя и по разным мотивам, отклонили предложение: одни вообще противились восстанию, другие находили, что момент был самый неблагоприятный, третьи просто колебались и выжидали". Троцкий принадлежал ко второй группе. Он считал предложение Ленина "очевидно невозможным". На самом деле, - говорю здесь и как свидетель, - оно было не только возможным, но и легко осуществимым, неизмеримо легче осуществимым, чем вооруженное восстание: захвата здания, в котором происходило демократическое совещание, никто не ожидал, почти никакой охраны не было, а каковы были вооруженные силы Временного правительства, это скоро наглядно показало 25-ое октября. Ленин гораздо лучше понимал революционное дело, чем Троцкий. Его слово "арестовать", вероятно, было или скоро стало бы эвфемизмом, - он гуманистом никак не был. Погибли бы все вожди антибольшевиков. Таким образом, без всякого восстания антибольшевистская Россия была бы обезглавлена, и если б и началась тогда гражданская война, то она много легче кончилась бы победой большевиков. Их Центральный Комитет не только отклонил требование Ленина, но в первый и в последний раз в истории своего существования постановил сжечь его письмо. Бланки из гроба благословил бы вождя большевиков. Тем не менее отметим забавную психологическую подробность: приблизительно в это же самое время Ленин печатал статьи о том, что устройство социальной революции в России 1917 года вполне соответствует принципам марксизма. Ему много легче было менять политическое белье, чем его товарищам, но и ему это было все же не так легко: были своеобразные "угрызения совести" не кающегося, но очень грешного марксиста.

Л.

- Я все же хотел бы перейти к случаю и к тому, что вы назвали ложными предпосылками Ленина.