Улыбка

Из вагона вышла московская барынька фу-ты, ну-ты. Этакая величественность -- прямо архиерей. Но в глазах ничего архиерейского, даже напротив. Увидела нас, брови подняла, засмеялась так, что машинист, услышав, поезд задержал, публика из вагонов высунулась, глядит, тоже смеется.

Потом жребий бросили: с кем ей ехать? Мне выпало. Сели мы, помчались, бубенцы залились. Только и помню горы снега, да ее духи. Снег да духи -- так и захватило, ущемило...

В самом деле, в глазах ничего архиерейского не было, и даже напротив... Не знаю о прочих наших кавалерах, а я, как вылез из саней в Берестове, так с той минуты только за нею и ходил. И должен сознаться нелицеприятно, что она на это нисколько не сердилась и, смею сказать, даже поощряла.

Прошел этот день и следующий -- точно угар какой-то. Помню, плясали мы, пели, пили, новый год встречали с флагами и масками, ездили на остров, пили там шампанское под деревьями, на снегу... И всюду ее духи, -- всюду; даже снилось...

На Тиночку старался не глядеть: и совестно было, и досадливо. Обернусь невзначай -- вижу два строгих серых глаза и вздернутый маленький носик. Лицо точно похудело, вытянулось. Молчит, ни с кем не разговаривает, с московской гостьи глаз не сводит. Старался не думать, отмахивался: "Эх, все едино!"

В ночь на первое разошлись по комнатам в четвертом часу. Все сильно подпили, особенно брат Михаил: на коленях стоял перед Киманцевой, рыдал и из Лермонтова стихи декламировал... Лежал я у себя, не раздевался, сердце стучало, прислушивался все ли успокоилось. Киманцева, дай ей Бог здоровья, одно такое словечко шепнула мне, саврасику, -- ох, совсем не архиерейское!

Ждал-пождал и, наконец, крадучись, как кот на ловитве, вышел. Иду, а половицы поскрипывают и духами, духами пахнет, под самое сердце забирает. Все тихо, все заснули; кажется, пятый час пошел... Пробрался я в круглую гостиную. Здесь зимою было холодно -- никак не натопить. Сюда редко заходили, оттого здесь все было в чинном порядке. Отсюда одна дверь вела в коридор, а оттуда -- на женскую половину... Окна были огромные, до полу; в них сияли луна и морозные, крупные, как яблоки, звезды. Небывалым, новым показалось мне морозное небо. Точно и там новый год справляли. Подвигаюсь ощупью и вдруг в полутемноте вижу -- стоит кто-то в белом. Я руку к сердцу прижал, -- кричать нельзя, а очень страшно. Вгляделся; узнаю Тиночку. Она смотрит на меня, глаза светятся, тоже как будто напугана. Поджидала ли меня? Или как?..

Я остановился, шепнул:

-- Что такое?

Она наклонила голову, подошла ближе, говорит. До сих пор запомнил ее слова. А сколько лет прошло!

-- Глупый мальчик. Ты уже уходишь от меня. Ты видел только мою улыбку, еще не знаешь моего смеха, и уже уходишь. Уходи, и...

Я стоял, разинув рот. Протянул к ней руки. Точно кто-то уколол меня.

-- Нет, нет, -- быстро шепнула и убежала.

Я простоял в круглой гостиной еще с полчаса. Смотрел на маленькую замороженную луну и на крупные звезды и плакал, как щенок. Потом повернулся и пошел к себе обратно. Заснул уже под утро...

Через два дня уехала Киманцева в Москву, опять мы провожали ее на вокзал, но на этот раз с нею сидел брат Михаил; на меня не взглянула, точно нет меня совсем на свете.

Подкарауливал я несколько раз Тиночку, -- не отвечала, пряталась. А под Крещенье мы все разъехались в разные стороны.

Долгое время не понимал: почему Тина ждала меня в круглой гостиной? Откуда догадалась? А теперь понимаю: узнала потому, что любила. Любви не надобны слова...

Так и прошли мы друг мимо друга. А знаю: были бы счастливы, ей-Богу. Как музыку, как зарю, вспоминаю слова ее ночные, в круглой гостиной, при замороженной луне:

-- Ты видел только мою улыбку, и уже уходишь...

До самой смерти не забуду -- не забуду потому, что прошел... Потому, что был любим и поздно понял это.

----------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Огонек" No 1, 1913

г.

Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.