Улыбка Ашеры

Перед вторыми петухами начал Филипп Матвеич прощаться. Любушка обиделась даже, его отпуская, что уходит так скоро.

На околице посмотрел дядя по сторонам и едва успел «А где-то мой товарищ?» вымолвить, тот как из-под земли перед ним вырос.

— Садись, — говорит, — дорога длинная, а я выпивши, и не могу так же прытко, как с вечера, задувать.

Сел ему на плечи дядя, видит — впрямь охмелел нечистый: шатается и бежит плохо. На пятой версте ему подгонять даже своего конягу пришлось.

А тот обижается:

— Это ты меня за мою верную службу сапогами пинаешь?

А Филипп Матвеич ему:

— Беги окаянный, пока я с тебя шкуры не спустил! За свою службу ты и так бочку целую пива высосал.

— Я ж его с собой не взял, твоего пива! А за то, что я тебя возил, ты мне еще четверть водки обещался.

— Ах, ты, шайтан этакий! Мало тебе было пиво спортить, еще и водки захотел! Так вот же тебе!

И начал ему дядя с сердцов по шее накладывать.

Нечистый, сначала припустил по дороге, а потом перемахнул через канаву, да в лес, в самую чащу. Дядя хоть наклоняется, а ветки — так по лицу и хлещут. Того и гляди без глаз останешься.

— Стой! — кричит он. А лукавый его так и тащит целиною по снегу прямо к болоту… В нем ключей было много и оно зимою не промерзало.

Видит Матвеич, что приходит ему конец. Того и гляди утопит окаянный.

И вцепился он с отчаянья бесу в его проклятую харю.

— Я, — кричит, — тебе оба бельма твои выдеру!

Струсил, верно, лукавый. Ноги отпустил и стал глаза себе закрывать.

Дядя с него соскочил, и вновь на чорта с кулаками.

— Ты меня, — говорит, — такой-сякой, зачем сюда завез?!

— А ты меня как смеешь обманывать и от своего слова отказываться?

И начали они драться. У нечистого, известно, когти железные. Живо человеку все лицо исцарапал. Но и дядя не плошал: изловчился да, благословясь, как даст немытому по уху. Тот так и кувырнулся в сугроб.

Сел на беса Матвеич и ну ему бороду драть…

И совсем было его ощипал, да петухи в соседней деревне запели…

Тут нечистый и сгинул.

А дядя выбрался с трудом на дорогу и лишь утром, когда все добрые люди уже на ногах были, пришел в свое село.

И видит он, что кто на него ни посмотрит, так и засмеется А когда стал бедняга рассказывать, как с чортом дрался, еще пуще издеваются.

— Скорей всего, — говорят, — то не чорт был, а ведьма. Только бабы так ловко царапаться могут.

Дядя, чтобы их разуверить, стал доставать из кармана штанов клочья бороды бесовой. Смотрит, а на ладони у него не волосья, а мох длинный с деревьев…

— Не иначе, как тот же бес, — говорил потом Филипп Матвеич, — надоумил на другой день приехать в наше село его любушку. Запало той на ум, что не спроста от нее накануне гость так рано ушел: вот она и собралась посмотреть, в чем дело. Приехала и видит, что ее мил друг весь исцарапанный. Посмотрела да и говорит:

— Подлец ты, подлец!

С тем и уехала… Дядю же к себе и на порог пускать не велела…

— Здорово! — произнес с соседней кровати один из товарищей по охоте.

Николай встал со скамьи и, тихонько ступая по комнате, поставил в угол вычищенное и вытертое ружье.

— Во сколько же часов вставать завтра будете? — спросил он, остановись в дверях, перед тем как уйти в соседнюю комнату.

В ночь на светлую заутреню

Народное поверье

В старые годы, когда еще господа крестьянами владели, жил у одного барина любимый кучер, по имени Онисим. Страсть хорошо за лошадьми ходил. И собой был пригож. Ус черный; кудри вьются; глаза блестят; в левом ухе серьга; а бороду начисто брил. Как наденет, бывало, в праздник свой синий кафтан, барский подарок, да подтянется алым кушаком, да выйдет на улицу, — девки так друг друга локтем в бок и толкают, а молодухи вздыхают только, да глаз от него оторвать не могут… Барин был у него молодой, тихий; работой не притеснял. Жениться только его все уговаривал. Онисим же все отнекивался. Ему и без женитьбы вольготно жилось. Девки да бабы так и липнут. То и дело пироги с маком к нему таскают…

Только вот замечать стали люди, что Онисим от женского пола отстраняться начал. «Надоели, — говорит, — вы мне хуже горькой редьки. Отвяжитесь от меня, Бога ради». Прятаться от них даже стал. Сядет где-нибудь в укромном месте и на балалайке тренькает. Особенно полюбилось ему на реке одно место. Каждый вечер, как свою работу справить, туда проберется, сядет на старой колоде, глядит, как месяц на небе всходит, и играет себе…

Не любил тоже, когда кто туда к нему приходил. Баб этих самых так чуть не в шею гнал, просто. И никто не знал, отчего Онисим так переменился и что с ним такое случилось.

А случилось вот что. Пошел он однажды на берег и стал играть что-то веселое, плясовое. И хорошо играл. Так хорошо играл, что стало ему казаться, будто пыль перед ним завилась и легкой струйкою под музыку кружится, ходуном ходит, словно пляшет…