Улыбка и слезы Палечка

— Ничто не изменилось, милые друзья мои. Изменились мы! В молодости природа прекрасна потому, что мы тогда сами прекрасны. Дедал никогда не изобрел бы крыльев, если б не был когда-то молод, а Икар никогда не надел бы их, если б не был ребенком. Наши крылья — это наша молодость. Вы можете себе представить, чтобы кто-то вдруг написал ангела в сединах, с морщинами? А ведь в старом человеке больше ангельского, чем в молодом. Но ангел есть ангел: он молод… Постарела Лючетта, постарел Джулио, постарела Падуя, умер пирожник Бенедетто-старший, который покатывался со смеху, видя, как мессер Винченцо ревнует. А теперь мессер Винченцо уже больше не ревнует, живет спокойно. Жена его благочестива и варит превосходный суп из капусты, которую Винченцо и я вместе с ним страшно любим… Но по существу ничто не изменилось. Лючетта родила новую Лючетту, Бенедетто произвол на свет сына Бенедетто, который делает паштеты еще лучше, падуанский храм так же прекрасен, а портики стали еще прекрасней, потому что со сводов местами осыпалась штукатурка и показались ребра, образующие как бы беседку из виноградных лоз. А когда я сижу за стаканом этого вина, так скажу вам: вот единственное, что становится слаще и лучше, коли состарится в добром погребе. Потому что мы, старики, у которых прошла страсть к красивым женщинам, любим старое вино. Не знаю, как у вас в стране, а у нас вино смягчает все религиозные споры, все вековые разногласия, все разделяющие нас философские бездны и дает нам возможность позабыть, что мы любили и были обмануты, что мы стары, что женщины не смотрят на нас. Скажите, друзья, ваш царственный хозяин Иржи любит вино?

— Любит, отец Никколо.

— Ну, тогда я его совсем не боюсь. И каждому скажу, что чешский Джорджо достоин розы добродетели и королевского скипетра и что он будет самым лучшим полководцем, который спасет нас от неверных.

Все трое подняли стаканы и выпили за здоровье короля Иржи и за его страну там наверху, за горами, куда отец Никколо, dio mio[163], не едет просто оттого, что ему стало изменять зрение.

— Хотел бы я на всех вас посмотреть хорошенько и потом правдиво описать, как вы там действуете… Потому что сдастся мне, в одном отношении вы опередили весь мир. Вы управляетесь без святого отца, и это разумно, так как его царство не от мира сего!

Произнеся эти еретические слова, отец Никколо опять закашлялся и приказал принести еще бутылку — на прощанье.

Потом взял с полки совсем новую книгу в желтом переплете свиной кожи и сказал:

— И еще одна вещь не стареет: стихи! Поэты не стареют, если только это настоящие поэты. У нас теперь выпускают древних римских поэтов, а скоро будем читать и греческих. Я учусь греческому у одного беглеца из Малой Азии, ученого базилианца, грека по происхождению… Мне хочется прочесть тебе страничку из Горация, Ян. Ты узнаешь, что такое старое вино и старые поэты!

И старичок прочел слабым, но приятным голосом несколько Горациевых строф. Была тишина лунной ночи, и горький аромат лился через окна в залу: это глубоко дышали виноградники. Цикад еще не было слышно… Зато где-то под потолком или между книгами сидел и пиликал старый сверчок.

Integer vitae scelerisque purus[164].

Старичок прямо пел, как в церкви…

Потом Ян с Матеем поехали в Верону по дороге, озаренной луной.

XI

Флорентиец Фульвио Массимо, секретарь Ватиканской библиотеки, составлял для папы опись греческих рукописей. Это был ученый, который по бедности вынужден был удовлетворяться секретарской должностью. Папа платил не так хорошо, как мог бы, но время от времени кое-что добавлял кардинал Бессарион[165], страстно мечтавший о том, чтобы литература его греческой родины сохранилась для потомства — до того момента, когда Эллада будет освобождена от власти неверных.

Фульвио водил рыцаря Палечка, с которым познакомился в корчме «У цезаря Веспасиана» и подружился за его знание латыни и любовь к римским поэтам, по Риму. Иногда ходил с ними и Матей Брадырж, снова вошедший в роль Палечкова телохранителя.