Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

И вот в Каллитею привезли осужденного Белоянниса. Само это имя дяде Костасу ничего не говорило: с тех пор как кончилась многолетняя смута и власть проявила достаточную твердость, дядя Костас перестал интересоваться политикой. Политика унесла обоих его сыновей (старший был убит немцами в годы Сопротивления, младший — партизанами во время гражданской войны), не дав ничего взамен, и теперь дядя Костас желал только оставаться наедине с законом, который дает гарантию того, что причина предшествует следствию. У себя в доме он принципиально не держал никаких газет, ни правительственных, ни левых, и, когда он приходил с работы, полуслепая, полуглухая старуха, в которой дядя Костас с трудом узнавал свою жену, поспешно выключала радио: старший надзиратель не желал знать ничего, что могло бы нарушить предельно ясную и стройную систему «ВЛАСТЬ — ЗАКОН — ПОРЯДОК». Вот почему дядя Костас был, возможно, единственным тюремщиком в Греции, который мог принять под свою опеку осужденного Белоянниса, не шевельнув даже бровью.

Сколько их там ни прошло через руки дяди Костаса — ни один не появлялся здесь дважды. В самом даже предположении, что какой-то осужденный может появиться в отделении (смертников дважды, заключается доля угрюмого юмора. Но именно это произошло с осужденным Белояннисом. Два раза дядя Костас принимал его у себя со всеми «сопутствующими бумагами». Первый раз это было в ноябре прошлого, 1951 года, когда Белояннис пробыл в отделении смертников только двое суток, а затем был помилован и за ним явился конвой для перевода в другую тюрьму, в какую — дядя Костас не интересовался. Но даже за эти сорок восемь часов, которые для многих были часами смертных мучений, Белояннис сумел познакомиться со старшим надзирателем, и тот стал для него «дядей Костасом».

Второй раз Белояннис попал к дяде Костасу месяц назад, 1 марта нынешнего, високосного года. «Недалеко же ты уехал от меня, братец», — сказал тогда старший надзиратель, принимая осужденного от жандармов. Когда Белояннис был отведен в камеру № 2, жандармский унтер спросил дядю Костаса: «Ты что же, отец, не понял, кого принимаешь? Он Грецию продал, этот молодчик. Процесс-то какой был! На весь мир». На это дядя Костас только рукой махнул: много их сейчас, процессов, каждый божий день кого-то судят, за всеми не уследишь.

А один из заключенных, коренастый, заросший бородой до ушей, подошел к дяде Костасу в тюремном дворе и сказал так: «Если вы его убьете, Греция этого вам не простит. И за иконами не спрячетесь». Слова эти были пустые: дядя Костас никого не убивал, а Греция и не такое прощала. Расстрелять смертника в паше время, когда сотни других дожидаются своей очереди, — дело незначительное. Однако, поразмыслив, дядя Костас пришел к выводу, что агентов такого ранга (если правда все то, что о нем болтают) — таких агентов не казнят: их либо выкупают, либо обменивают на равноценного. Но, видимо, равноценного красным в руки не попадалось, потому что Белояннис засиделся в секторе смертников. Ходили слухи, что за одно лишь «дилоси» (отречение от политических взглядов) Белояннису предлагали министерский портфель. Не то главное, что предлагали: отчего не предложить, если умный человек? — а то главное, что отказался. Значит, рассчитывал на что-то большее. Просчитался или нет — это другой вопрос, но рассчитывал. А может быть и рассчитывает до сих пор. Как знать: говорят, что за него хлопочут.

На всякий случай дядя Костас стал допускать по отношению к Белояннису поблажки сверх обычной нормы: на прогулках в тюремном дворе ему разрешалось приближаться к осужденной Иоанниду, разговаривать с ней и даже держать ее за руки. Это была не поблажка даже, а уже нарушение, на что старшему надзирателю указал этот паршивец Ставрос, который вечно сует свой нос куда не следует.

Впрочем, Белояннис не слишком злоупотреблял хорошим к себе отношением. Чрезмерных требований не предъявлял, правда, и охране не спускал никаких нарушений: парни эти, Мицос и Ставрос, разгильдяями были страшными, дядя Костас никак их не мог научить мере строгости, вот осужденный Белояннис и учил их. Причем в этой области он был большим знатоком: знал, что можно и чего нельзя требовать, на своих арестантских правах настаивал с педантичностью и был в этом непримирим.

Как заключенный Белояннис был мечтой любого надзирателя: по ночам спал крепко, начальство без нужды не вызывал, а если уж быть точным, то не вызывал вовсе, — наверно, предполагал, что оно само к нему, когда надо, явится. На обходах не дерзил, как другие, разговаривал дружелюбно, нищей не брезговал, уборку камеры производил вовремя. Правда, вот с прогулки его всякий раз приходилось уводить силой, но и то больше из-за осужденной Иоанниду, которая все никак не могла с ним намиловаться. Впрочем, это и понятно: парень он плечистый, высокий, видный, интересный парень, что там говорить. Ему бы бриться почаще да сорочку почаще менять, но в тюрьме с бритьем и стиркой непросто. Тюрьма — это тебе не гостиница, где зеркала на каждом шагу.