Улыбка Шакти

Нравилась нам эта деревушка Масинагуди, и уже подумывали, не обжиться ли тут навсегда. Особенно увидев у озерца между деревней и джунглями егерскую наблюдательную вышку. Пустынную, заброшенную. Наверху видовая площадка под крышей без стен, метров семьдесят квадратных, под ним – комната с душевой и туалетом, и все это стоит на высоких сваях, где можно обустроить кухню, огородив тростниковым плетнем, а на сезон дождей, когда озеро подходит к дому, переносить кухню наверх, на видовую. Домик стоит на самом берегу, в перелеске, озерцо небольшое, тот берег хорошо виден, там уже заповедник, к воде выходят животные, а слоны ежедневно купаются. Вдали голубые горы плывут и солнце за ними садится.

Вышку эту построил лесной департамент лет десять назад, но не обжил – прибрежная полоса у озера вместе с дамбой принадлежала министерству электрификации, и оно затеяло тяжбу, в которой ни одна из сторон ни к чему не пришла, спорная территория, так и остался домик бесхозен. Вот тут, на видовой, у нас будет огорожена комнатка для гостей, а остальное пространство с топчаном, шезлонгами и кофейным столиком – для разговоров с озером и животными.

Была у меня рекомендация от ЮНЕСКО с красивыми словами и обращением к властям о всяческом содействии. И был у меня проект международного Wildlife-ашрама, лесной обители с семинарами и прочим. Эту затею мы обсуждали с Сурией в его домике в заповеднике Бор. Там же, на его землях, мы и собирались построить этот ашрам. Даже начали, но потом я как-то охладел, поскольку его подход оказался слишком туристическим. А здесь, в этой лесной башне у озера, все могло бы и сбыться. Семинары – время от времени, а между ними – просто жили бы в радость. Оказалось, взять башню в аренду не получится. Но в те дни, еще не зная об этом, мы так счастливо обустраивались там в воображении. Ежедневный наш путь в джунгли как раз проходил через это озерцо, и мы ненадолго подымались на башню с этим дразнящим, щекочущим чувством дома. Дома, которого ей так не хватало, но тогда я это беспечно недооценивал.

Все-то меня в сторону относит, так мы и не дойдем. А шли мы к настройщику чудес. Живет он через дорогу от того неприметного храма Шакти, которого, можно сказать, и нет, кроме нескольких дней в году. Если, немного не доходя до него, свернуть влево, окажемся в маленьком переулке с одноэтажными цветными домиками, входят в них чуть пригнувшись. В первом к дороге живет горе-змеелов Мурли. Из оконца машет рукой его отец и жестами показывает, что сын в лесу ловит змею. Так он сообщает всякий раз, даже когда сын в это время в больнице.

Напротив змеелова живет девочка, которая любит, преодолевая застенчивость, поговорить со мной, она всегда сидит на крыльце в глубине двора – то с книжкой, то с кастрюлей или с шитьем. Думал, ей лет двенадцать, но однажды из двери выглянул бородач в трусах, познакомила с мужем.

Из-за поворота выплывает процессия: впереди музыканты, за ними группа мужчин несет на плечах убранный цветами праздничный паланкин в иллюминации. На храмовый праздник не очень похоже. На демонстрацию, как и на похороны, – тоже. Приближаются, в паланкине – малюсенькая безучастная старушка полулежит с прикрытыми глазами. День рожденья, девяносто шесть ей. Носят по деревне, опыляя округу долголетьем.

На углу растет дерево со сладкими нектарными цветами, там промышляет божье создание, похожее на колибри. Мы всякий раз беседуем, оно подлетает поближе к моему лицу, чтоб лучше слышать, и зависает в воздухе, хотя всем своим видом показывает, что времени у него на меня нет.

Дальше домик, перед которым сидят две кумушки – одна седовласая нечесаная пифия, другая мужеподобная кокетка, сидят молча, глядя в разные стороны, но тесно прижавшись друг к дружке. Коровы прогуливаются, домашние и божьи. Бродяжий осел обходит дома, останавливаясь у каждой двери, собирая дань. Верней, не у каждой, он знает, у кого и когда. Зарыдал вдруг – жалобно, безысходно, и так сердце сжалось у меня, что чуть было рот не открыл, чтоб поддержать его. Тут их небольшое стадо бродяжит от деревни к деревне. А раз в году они идут за десятки километров на хутор, где живет ветеринар, и, если он в отъезде, ждут у ворот, он принимает их, подлечивает, и они уходят на год до следующего освидетельствования.

Почти пришли. У крыльца лежит рыжий пес, свернувшись и положив голову на лапы, а у живота его примостилась наседка, дремлют, то пес приоткроет глаз, пока у нее глаза задернуты, то наоборот.

Вот он, этот дом и крохотный дворик, где годами с утра до вечера сидит на земле полуслепой старик, чинит и настраивает музыкальные инструменты, новые и старинные, которые ему несут люди из ближней и дальней округи. Таблы, вины, фисгармонии. Дважды в день из дома ему выносят еду, он отодвигает инструменты и там же, сидя на земле, обедает. Забора, отделяющего двор от улочки, нет, так что всякий раз, проходя мимо, я здоровался с ним, кивая, он не всегда видел, но как-то чувствовал и поднимал голову, глядя в мою сторону своими волшебными, почти незрячими глазами, о чем я тогда не знал еще.