Ум лисицы

В лесу теперь часто можно было увидеть на земле клочки плотной белой бумаги с цветовыми пятнами акварели: это Жанна Купреич пробовала краски. Пятна были живописны, прозрачны и неожиданно гармоничны, как бывают гармоничны звуки гитары, которую пробует опытный музыкант, извлекая из ее звучащего нутра задумчивые, бессвязные аккорды. Эти цветовые пятна вызывали порой больший отклик в душе зрителя, чем сам пейзаж, старательно списанный с натуры.

Дело и тут не двигалось, хотя самой Жанне казалось, что акварели ей удаются.

Она виделась с бывшим своим мужем, который приезжал к ней жаловаться на судьбу. Но она улыбалась и спрашивала, как будто бы о сущем пустяке:

— А помнишь, — говорила она, вся встрепенувшись, — ты сказал обо мне, что я вчерашний обед?

— Я этого никогда о тебе не говорил.

— Я знаю, это ты обо мне говорил, — мягко возразила она.

— Нет, ты ошибаешься.

— Я не ошибаюсь, я услышала, не подслушала, а случайно услышала, как ты это сказал. Очень остроумно! Но не вовремя было сказано. Сейчас — да! Сейчас это было бы очень своевременно. Но я тебе тоже должна напомнить одно остроумное высказывание. Оно тоже очень своевременно, — говорила она, не переставая улыбаться и не сводя глаз с Миши, который отпустил черную курчавую бородку. — Тебе, кстати, не идет борода. Ты похож на какого-то киношного меньшевика.

— Не важно…

— Для меня совершенно не важно!

— Какое же высказывание?

— А-а-а… Французы говорят: месть — это блюдо, которое едят холодным. Как тебе нравится?

— Хочешь сказать, ты мстила? Каким образом? Ты? И месть? Этого не может быть. Чепуха!

— Это же так просто! — говорила Жанна, и голос ее звучал почти что нежно.

— А за что мстила? Каким образом? Так тонко, что я даже не заметил? Ничего себе месть!

— Это моя тайна, — отвечала Жанна, которая только что с удовольствием слушала жалобы Миши на свою молодую жену. «Ты знаешь, она заявляет, — рассказывал он, как бывало и раньше. — Она говорит: «Я? Связала мужа по рукам? Это я-то, которая все ему позволяет? Он делает все, что хочет! Хочет смотреть телевизор — пожалуйста! Хочет пригласить меня в театр — пожалуйста, я не против. Хочет везти меня на машине, я даже не спрашиваю, куда. Еду. Все, что хочет, то и делает»», — рассказывал Миша, печально улыбаясь и рассчитывая, как бывало, на сочувствие. — Это моя тайна, Мишенька, — повторяла Жанна Купреич. — Тебе лучше не знать о ней. Я тебе сразу сказала: ты свободен. Ты хотел свободы, я тебе ее предоставила. Но я же должна была позаботиться о твоем будущем, как ты думаешь? Все-таки семь лет совместной жизни накладывают определенные обязательства на человека. Я все сделала, чтобы ты не остался одиноким.

— Ты ошибаешься, — говорил Миша, и голос его садился от волнения. — Ты ошибаешься. Это ты сейчас придумала. Для таких штучек у тебя не хватило бы воображения и характера.

— Если тебе так легче, пусть будет по-твоему, — соглашалась Жанна и счастливо потягивалась в нервной зевоте.

А Миша смотрел на нее с испугом, боясь подумать о блюде, которое приготовила для него бывшая жена, боясь развить эту тему в своем сознании, обдумать все ходы противника, которые привели к матовому положению в его жизни. Он готов был бежать из этой новой жизни куда глаза глядят, готов был броситься к ногам Жанны, чтобы она вернула его в старую и такую беззаботную, такую драгоценную, красивую жизнь, в которую он с трудом уже верил, будто она приснилась ему. И лишь когда видел Жанну, он убеждался всякий раз, что жизнь эта была и он сам отказался от нее. Сам? Он не мог себе позволить даже подумать о том, что Жанна сыграла в его судьбе роль злого гения.

— Не может этого быть, — медленно и изумленно говорил он, отстраняясь от нее. — Не может быть… Нет, ты на это не способна. Ты наговариваешь на себя. Зачем?

— Пусть будет по-твоему, — пела Жанна, у которой постепенно вырабатывалась кокетливо-певучая интонация речи. — Ты же знаешь женщин… У тебя их было слишком много, чтобы узнать хотя бы одну из них. Ты ручной мужчинка… Ты потерял чутье, а твой инстинкт состарился и атрофировался за ненадобностью. Как же ты живешь без инстинкта самосохранения? Мишенька, мне тебя жалко! Но что ж я могу?

И она смеялась, очень довольная собой, пока Миша не уходил. Когда же за ним закрывалась дверь, она плакала, и сомнения не давали ей покоя. Жестокая бессонница усугубляла ее мучения, доводя до состояния, близкого к помешательству. Похоже было на то, что месть не столько холодное блюдо, сколько обоюдоострый нож…