Ум лисицы

— Вот! А они говорили так: «Мир создан для того, чтобы привести нас к хорошей книге». Ни больше ни меньше! В году триста шестьдесят пять дней, и все они, представьте себе, все — только для того, чтобы подвигнуть какого-то психопата к написанию своей книги. Кошмар! А ведь психопаты, как правило, составляют кучки. Это здоровый ум способен обходиться без костылей, а те нет: они роятся, табунятся, размножаются… им нужен весь мир, чтобы прийти каждому к своей книге… Это же выродки! Пограничные жители — на грани здравого смысла и помешательства. Наполеоны! Проститутки! У них у всех нравственное помешательство… Неужели вы этого не понимаете, когда говорите, что мне не удалась книга? Какая книга?! Вздор! Навоз! Уши вянут!

Старик раскричался, лицо его раскраснелось, как у настоящего воина; он был, видимо, очень еще здоров, если в свои годы позволял себе так напрягать нервную систему, мозг и сердце, мог так злиться, кричать и при этом сверлить зверским взглядом своего противника, коим нежданно-негаданно оказался Сухоруков. Он стоял перед стариком с поднятой косой и, бледный от непонятного, тревожного какого-то страха перед этим взбесившимся дьяволом, пытался его остановить словом, но, кроме «да нет», «да я», ничего не мог сказать и оттого тоже начинал злиться.

Жанна Николаевна стояла в безмолвии и переводила взгляд с одного на другого, не в силах понять причины всеобщей злости, какую вызывал в людях этот приятный и горделивый человек, которого она видела второй раз в жизни. «Странствующий рыцарь», как она окрестила Сухорукова, сильно действовал на людей, а точнее сказать, на мужчин, таинственным образом возбуждая в них агрессивность. Она еще никогда на видела Вячеслава Ивановича в таком бешенстве. Казалось, будто в поле зрения старика попал давно искомый объект, на котором он хотел выместить всю свою ненависть, накопленную за долгие годы жизни, будто Сухоруков был олицетворением зла, его сверкающим самородком, и именно он должен был поплатиться за всеобщее зло, рассыпанное крупинками по грешной земле.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на корт не пришли Антоновы.

— А вы не заметили, молодой человек, — визгливо сказал вдруг иссякший в своей злобе старик, — что все наши модные поэты, пик их славы совпал с тем временем, когда были модны мини-юбки? Совпадение или мистика? Если вы того же сорта, вы безнадежно опоздали. Мини-юбки теперь вульгарны. Подумайте об этом!

— Я из другой фирмы, — ответил с дрожью в голосе Сухоруков.

— Ах, ах, ах! Все понятно! Это я слышал прошлым летом, — кривляясь, проворчала пальма, раскачиваясь в кадке. — Одна пятилетняя девочка рассказывала о папе-строителе. «Папа так измучился… Погибает совсем на своей стройке… Один с шестого этажа упал за своим валенком…» — «Как это за валенком?» — «Валенок упал с ноги, а он за валенком». — «Разбился?» — «Погиб совсем… А другой позвонил папе и говорит, я не могу прийти на работу, у меня сегодня дети родились… Старый! Уже сорок лет! А у него дети родились». Чудесная девочка! И мысли и чувства — все в ее рассказе. А что есть предмет поэзии? Человек с его образом мыслей и чувствами.

— И с валенками, — сказал Сухоруков, тут же пожалев об этом.

Старик примолк ненадолго, а потом сказал, махнув рукой и как бы подводя итог:

— Девочка маленькая, чуть побольше валенка, а ведь знает о жизни больше, чем мы с вами. А вы говорите — книга! Простите, а где же ваша милая супруга? Что-то я ее не вижу.

— С ней все в порядке, — ответил Сухоруков, умолчав о том, что Катя вчера вечером уехала в Москву.

— Вы молодец, — благодарно шепнула Жанна Николаевна. — А я боялась, сорветесь. Молодец!

Старик здоровался с Антоновыми, те делали вид, что ждут откровений, улыбались ему, застыв со своими ракетками и сумками, перестав жевать яблоки.

«А жизнь я знаю, — думал тем временем Сухоруков, с угрозой глядя в большую круглую спину, обтянутую малиновым джемпером. — Я знаю такое, о чем тебе, книжная душа, и не снилось!»

— Кто он? — тоже шепотом спросил он у Жанны Николаевны, не спуская глаз со старика.

— Критик.

— А фамилия?

— Садиков. Когда-то его знали и боялись. Вы попали в больное место. Я понимаю: нечаянно, но это самое больное… Ему действительно не удалась, как вы сказали, книга. Но он добрый! — тихо воскликнула она. — И очень любит меня, ведет себя, как мой опекун.

— Что он добрый, я догадываюсь, — сказал Сухоруков очень серьезно. — А я дурею от обиды, если меня не любят добрые люди. Какой-то рок! Меня не любят именно добрые люди. Мне самому хотелось бы их любить, но они не любят. В чем дело? И этот, вчерашний, как его зовут, тоже ведь добрый малый, если разобраться… Почему бы, спрашивается, быть ему злым? Вы тут живете все, как в инкубаторе. Вы обязаны быть добрыми, черт возьми! Клевать и попискивать, клевать и радовать всех, кто берет вас на руки… Откуда же такая злость?! Кто вас обидел? Этого, Садикова, например? Фамилия интересная, — добавил он, снимая усмешкой грусть. — Садиков! Казалось бы — сад, от слова сад, а слышится — садизм…