Ум лисицы

И правильно! Даже львы и те спят большую часть суток, оставаясь при этом царями зверей. Все хотят спать. И это славно, когда от усталости человек крепко-крепко засыпает и спит до утра. Ни снотворных таблеток, ничего не надо здоровому человеку для того, чтобы уснуть, кроме, может быть, хорошей усталости, накопленной за день.

Итак, да здравствует крепкий сон с красивыми видениями, и пусть мой дальнейший рассказ станет для вас сном, посмотреть который будет, может быть, интересно кому-нибудь. Во всяком случае, я постараюсь, а вы, как говорится, закройте глазки и, засыпая, представьте себе на миг туманный луг, прилегающий к речке, летящих уток и два освещенных окна — два из восьми окон большого рубленого дома, вознесшегося вместе с вековыми деревьями над узенькой речкой.

А зачем мне это нужно, спросит настороженный читатель, много раз уже листавший ветхие страницы, где писалось про тихие закаты, луга и речки в тумане, про церквушки и летящих в небе диких уток!

И будет несомненно прав, потому что нельзя, наверное, в наш век начинать рассказ с такого вот привычного и легко вообразимого пейзажа, в надежде завлечь читателя лирической благостью и убаюкать его бдительность.

Нет, уважаемый читатель, я вовсе не хочу вводить тебя в заблуждение. А в оправдание могу сказать, что пейзаж, написанный мною, вовсе не патриархален, каким он может показаться на первый взгляд, ибо вдалеке, поперек широкого луга, перекрывая его перспективу, насыпана земляная дамба, обросшая белым и желтым донником, а через речонку перекинут тяжелый бетонный мост.

По этой дамбе, валом возвышающейся над туманным лугом, по мосту проносятся, пошумливая, автомашины, скользя в потемках горящими углями габаритных огней, а через речку тянутся с берега на берег провисшие провода электропередачи, перечеркивающие размашистыми штрихами церквушку. В темнеющем небе, кроме уток, гудят, гася все звуки, далекие в небесном просторе самолеты с аэронавигационными огоньками на крыльях и фюзеляже. Ажурная телевышка тоже обозначена красными огнями, чтобы самолеты случайно не столкнулись с ней.

Катятся с горки на горку автомашины, гудят пролетающие в высоте самолеты. И лишь в редкие передышки между этими шумами до слуха доносится пружинистый свист острых крыльев летящих уток…

Может быть, я и сам бы рад увлечься прозрачным туманом, таинственным светом в окнах бревенчатого дома, зайти в который так порой хочется, когда одиноко и грустно на душе, когда тянешься к людям, мечтая встретить в них отзывчивость, и доброту, и сострадание. Это ведь так заманчиво — встретить красивых людей, умеющих сочувствовать ближнему!

Их не так уж и много осталось на свете. Но как зайдешь? Да и те ли это люди, о которых мечтаешь в минуты тоскливого одиночества? Не нарвешься ли на холодное равнодушие, на унизительную подозрительность?

Остается мне войти в этот дом с помощью испытанного средства — воображения — и представить себе, что живут в нем приятные и, как говорили в старину, деликатные люди. На большом столе, накрытом скатертью, сипит самовар, пахнет в комнате сгоревшим древесным углем и домашними пирогами… Но прихотливое мое воображение подвело меня на этот раз. В доме этом, оказывается, живет не молодая, но и не стареющая женщина, про таких говорят — загадочная… Так оно, разумеется, и должно было быть, потому что за таинственными окнами скрывается, конечно же, загадочная женщина! Кто же еще?! Загадочная, красивая, одинокая, окруженная любовью легкомысленных молодых людей, обожающих ее… Как же я сразу не догадался!

Жанна Купреич. Дочь известного в прошлом режиссера, свободная художница, пейзажистка, на полотнах которой бесконечная весна: ранняя и в разгаре цветения, с заснеженными оврагами под блеклым небом и с бледной дымкой лопнувших почек. Жалуется на плохое качество масляных красок, выпускаемых химической промышленностью, и, каждодневно борясь с морщинами на лице, мучая себя всевозможными косметическими масками, говорит своим близким, меланхолически улыбаясь:

— Жизнь — приятная привычка! Не более того.

Фразу эту она где-то услышала и незаметно для себя самой присвоила, произнося ее с явным удовольствием, будто увидела в краткой формуле сущность своего собственного бытия, находя и оправдание в ней и в то же время скрываясь за ней, как за вуалевой дымкой, наброшенной на лицо; прячется за этой фразой и нападает с ее же помощью, оставляя за собой право быть такой, какая она есть и будет до скончания века.