Умеющая слушать. Игрушечный дом. Путешествие налегке

— А история с этими пятьюдесятью выставками в неделю! Да они ведь с ног собьются. Им ведь не успеть больше, чем молодым, этим дьяволам.

— Каким таким дьяволам? — спросила я.

— Критикам! Пятьдесят выставок в неделю.

— И никто больше ни о чем не спрашивает, — сказал Кеке. — Насмотрелись досыта. И своя критика была.

Он продолжал:

— Ниже спины замерз. Подвигаемся?

Когда мы пошли дальше вдоль берега, он дружески спросил, чего я хочу от жизни.

Немного поколебавшись, я ответила:

— Любви! Может быть, верности…

— Да, — сказал он, — вот это правильно. В известном смысле. Для тебя, по крайней мере.

— И путешествовать, — добавила я. — У меня такое желание — путешествовать.

Кеке ненадолго замолчал, а потом произнес:

— Желание! Как видишь, я жил довольно долго, стало быть, работал тоже довольно много. Это одно и то же. И знаешь, во всем этом спектакле, именуемом жизнью, единственное по-настоящему важное — желание. Оно приходит и уходит. Сначала получаешь его бесплатно и не понимаешь, что это, только расточительствуешь. А потом оно становится чем-то, за что испытываешь страх.

Было ужасно холодно, Кеке шел слишком медленно, и я замерзла. Затем он сказал:

— Целиком картину трудно увидеть. По-моему, сигареты кончились.

— Вовсе нет, — возразил Юксу. — Вот «Филипп Моррис», бабушка сунула их мне в карман. Она свое дело знает.

Кеке перешел к остальным, они зажгли свои сигареты и так же медленно продолжили путь.

Мы с Юнне шли за ними, и я шепнула ему:

— Ты устал от всего этого? Не пойти ли нам домой?

— Тихо, — попросил он. — Я хочу послушать, о чем они говорят.

— Давай, Вильхельм, начинай, — сказал Кеке.

— Его глина… — произнес Вильхельм. — Она досталась дилетанту. Ничтожному выскочке. Не прошло и двух дней со дня его смерти, как явилось это дерьмо и скупило всю глину у вдовы за бесценок. А покойный был стар, подумать только, какая глина!

— Юнне, подожди немного, — попросила я, — мне в туфлю попал песок.

Но он пошел дальше, к ним. Когда они вернулись обратно, Юнне поспешно рассказал, что глина все время оживает, все больше и больше. Для каждого скульптора это всегда одна и та же глина, и ее постоянно надо держать влажной, а новая глина совершенно не такая, она не живет…

Я спросила, кто из них, собственно говоря, скульптор, но он не знал.

Он был очень разгорячен и спрашивал, нет ли у нас чего-нибудь дома, чего-нибудь, чтобы их пригласить.

— Ведь еще не очень поздно, — добавил Юнне, — а с ними нам никогда больше не встретиться, для меня это важно.

Я знала, что многого предложить мы не в состоянии, и Юнне тоже очень хорошо это знал. Немного анчоусов, и хлеб, и масло, и сыр, но всего лишь одна бутылка красного вина.

— Все будет хорошо, — сказал Юнне, — если мы только сделаем вид, будто пьем, пожалуй, им тогда хватит, как по-твоему? Да и дом наш как раз за углом.

— Ладно, — согласилась я, и он засмеялся,

В Бруннспарке[58] было очень красиво, все росло и распускалось.

Вдруг усталость с меня как рукой сняло, я только знала, что Юнне наконец рад.

Мы все остановились перед высокой черемухой. Она стояла в полном цвету и светилась, белая как мел, в весенней ночи. Пока я рассматривала дерево, меня вдруг осенило, что я не любила Юнне, как могла бы его любить… абсолютно.

Взглянув на меня, Кеке сказал:

— Она годится на подарок, но это ровно ничего не значит.

Я не поняла его. Мы пошли дальше. Он сказал:

— Собственно говоря, твоя бабушка ничего не рисовала, кроме деревьев, и как раз деревьев из этого самого парка. В конце концов она постигла дерево, идею дерева. Она очень сильная. Она никогда не теряла своих желаний.

Естественно, я питала колоссальное уважение к тем, кто только и делал, что искал свои утраченные желания и не интересовался ничем другим, но одновременно я беспокоилась, хватит ли кофе и убрано ли дома. Думала я и о том, что висело у нас на стенах, может статься, наши картины совершенно ужасны, они нечто, что всего лишь нравится глазу, но чего совершенно не понимаешь. Кеке подошел ко мне и спросил, не мерзну ли я.

— Нет, — ответила я, — надо только подняться вверх по этой улице, и мы уже пришли.

— Твоя бабушка, — спросил Кеке, — когда-нибудь говорила о своей работе?

— Нет, не говорила.

— Это хорошо, — сказал Кеке, — это хорошо. Хоть они и причислили ее к шестидесятникам, но она, во всяком случае, придерживается своего стиля. Ну вот что, дружок, как тебя, собственно говоря, зовут?

— Май! — ответила я.

— Знаешь ли ты, что именно тогда процветал повсюду формализм, все должны были делать все одинаково. — Поглядев на меня, он увидел, что я его не поняла. Он объяснил: — Формализм — это все равно что непонятно рисовать, один лишь цвет. Получилось так, что старые, очень хорошие художники затаились в своих мастерских и попытались рисовать точно так же, как молодые. Они были напуганы и пытались рисовать точь-в-точь как молодые. Кое у кого получалось кое-что, а кое-кто утратил самого себя и никогда так и не обрел вновь. Но твоя бабушка сохранила свой стиль, и он у нее остался, когда все рухнуло. Она была мужественна или, возможно, упряма.

Я сказала очень осторожно: