Умри, старушка!

Автобус отъехал уже на пару кварталов, когда напряженно дрожащие мышцы ног и спины расслабились. Я посмотрел на Пса — за его череп все еще цеплялась кошкой гримаса, появившаяся во время нашего стремительного чеса и исказившая его лицо до абсолютно циркового уродства. Он шумно вдохнул и усмехнулся. Лялечка и Катя-Девушка синхронно заржали игрушечным смехом (отход адреналина). Также синхронно они взглянули на Пса, на меня — и в смех добавились падающие серебряные монетки. Пес уставился на меня, и по этому взгляду стало ясно, что моя рожа сейчас выглядит так же первобытно. Мои мышцы снова задрожали, потом меня всего встряхнуло раз, другой, горло заперли спазмы — у меня начался истероидный смех.

Коллективная истерия растянулась на несколько минут, а непроизвольные приступы дебильного смеха взрывали салон французского автобуса еще полчаса. Полчаса мы ехали неизвестно куда, просто уезжая все дальше и дальше от первого палева нашего путешествия.

Ляля протянула мне бутылку, до сего момента крепко зажатую в руке. Мы с Псом заметили, что пальцы, сжимающие горлышко бутылки, побелели на суставах.

— В Лялечке проснулся рогуль. Погибает, но до чего ручонки дотянула — уже не выпустит, — выдал Пес, и мы снова загоготали в четыре глотки, так, что автобус ощутимо качнуло: у во-дилы дрогнула рука. Я взял протянутую бутылку, это был Джемесон, и у меня возникло желание расцеловать пьяную воришку.

Адреналина, видать, чиксы получили изрядно, потому что обе абсолютно протрезвели. По крайней мере, на вид. По крайней мере, Катя-Девушка. Лялечка-то по жизни производит впечатление даунца или просто пьяного существа. Имидж у нее такой. Инфантильный.

Другой рукой я взялся за пробку и свернул бутылке голову, от предвкушения божественного вкуса у меня свело подбородок. Из открытой бутылки разлился шотландский аромат. Дух, выпущенный из этой бутылки, не мог исполнять все ваши желания, но мог исполнить одно — сделать вас счастливыми. Пока бутылка не опустеет.

Из широких безразмерных штанов брат вытащил яблоко и вкусно разломал его на четыре дольки. Бутылка пошла по кругу, мы пили прямо из горлышка, высоко запрокидывая головы, и закусывали яблоком. Когда в бутылке оставалось не больше 1/8, водила зажег свет в салоне. Только тогда мы заметили, что мы кружим по городу уже добрый час, а может быть, больше, и что солнце уже садится, С востока на город накатывала теплая фиолетовая ночь.

Мы решили выписаться на первой же остановке и искать какой-нибудь клуб, чтобы скоротать ночь. О ночлеге можно было забыть — напроситься к кому-нибудь в нору или в какой-нить хостел не сложно, но об этом надо было позаботиться заранее, еще днем.

Перед остановкой Лялечка достала из рюкзака круглую серебряную фляжку — перед поездкой выпросила у отца — и перелила в нее оставшийся Джемесон. Мы выпрыгнули из автобуса, и когда за нами зашипели двери, в салоне погас свет, дальше бас поехал неосвещенным. Мы в нем были единственными пассажирами. Днем этот городок отличался от себя самого ночью. О, как он отличался, братья! Днем он был респектабельным и солидным, и если тебе пришло в голову выпустить в него когти, то эти самые когти очень скоро приходилось рвать. Сейчас городок наш.

Машин на улицах не стало меньше, но они почти все — старые и помятые, из них разносятся громкие басы ночных ритмов. На окраинной улице, где стояло четверо московских подонков, было ничуть не меньше вывесок и витрин, чем в центре. Но это были уже совсем другие вывески. Кабаки, кабаки и опять кабаки. Из каждого была слышна музыка, одни мелодии накладывались на другие, смешивались с басами из проезжающих машин. Какофония! (или полифония?) Квартал был абсолютно темен, не считая пятачков света около входов в «заведения», яркие вывески только подчеркивали это и, хотя по тротуарам постоянно кто-то проходил, разглядеть прохожего было невозможно. Иногда только вспыхивали на секунду белые пятна зубов или белков глаз. Мы оказались Б квартале цветных.

Все мы уже знали, что сказочки о стремных ниггерах — не более чем сказочки, но все равно кровь побежала чуть быстрее, мы чувствовали приятное возбуждение. Эта ночь походила на все книги Керуака разом: мы стояли, держась за руки и чуть покачиваясь, зачарованно озирались и не могли решить, в какую сторону шагнуть — так много соблазнов было вокруг.

Пошли налево, решив брести до первого заведения, где можно послушать саксофон. Идея про саксофон принадлежала главному поклоннику Керуака Псу. Это вообще часто с ним случалось — он воспринимал поведение персонажей из понравившихся книжек как руководство по жизни. У меня тоже так было лет в 17–21. Но я предпочитаю с Псом на эту тему не распространяться. Да и, тйеео1, я ему как-то завидую: романтика — слово для идиотов, но кто сказал, что быть идиотом — плохо. Им, во всяком случае, уж точно живется легче, чем умным.