Университетская роща

А шелкопряды меж тем росли и росли. Четыре линьки миновали. Окукливаться начали. К этому моменту, очень важному для успешного завершения эксперимента, Крылов подготовился заранее: навтыкал повсюду на этажерке прутики. Гусеницы сначала не обращали на них никакого внимания, а потом в один прекрасный день, словно по команде, начали дружно переползать на эти прутики, устраиваться поудобнее. Устроились — и давай из себя шелковую нить гнать да ею обматываться. Коконы получались почему-то двух цветов — розового и голубоватого. Очень красивые.

Николай Феофанович Кащенко долго держал их на широкой ладони, разглядывал, словно не верил своим глазам, что действительно это сибирский шелк. Первый за всю историю Сибири.

— Поздравляю, Порфирий Никитич, — тихо и торжественно сказал он. — Вы провели блестящий научный опыт. Как скоро он принесет практические результаты? Не знаю… Сибирские промышленники не очень-то считаются с открытиями, которых достигают ученые.

Но в науке ваш опыт останется навсегда. В истории науки… Настоятельно советую: подготовьте результаты своей работы. А я как ректор помогу в меру своих далеко не безграничных сил побыстрее их опубликовать.

— Благодарю душевно, Николай Феофанович, — в некотором замешательстве ответил Крылов; ему было приятно и в то же время неловко слышать такую высокую оценку своего труда, в котором, он искренне полагал, не было ничего особенного. — Разумеется, я подготовлю материалы, но, право же…

— Никаких «право», — прервал его Кащенко. — Знаем мы вашу скромность! Я бы назвал ее патологической, ежели бы не боялся вас обидеть. Вы настоящий ученый, Порфирий Никитич, большой и опытный естествоиспытатель. — Николай Феофанович даже рассердился и, как всегда в таких случаях, непроизвольно перешел на украинский. — Чоловик з одним оком заспорив з двумяглазым: я лучче бачу! Ти в мене бачишь одно око, а я в тебе — двийко! Нэ спорь!

Крылов больше не спорил. Засел за работу и написал книгу «Опыты разведения шелковичного червя в Томске».

Вот она. В макушинской типо-литографии оттиснута.

Крылов долго сидел над письмом к Николаю Мартьянову. Сказать хотелось многое. Да не примет ли друг это за хвастовство? Вот, дескать, в какую научную гору двинулся Порфирий, шелководов-китайцев за кушак сибирского армяка заткнуть решил, где уж нам, в Минусинске, без университетов… В прошлом письме он так и написал: «Живем тускло, без университетов…»

Крылов пододвинул поближе голубоватый лист бумаги и начал писать.

«О clare amice mi! О знаменитый друг мой!

Прочел в нынешнем «Вестнике» заметку и подивился: как у вас, с вашим здоровьем, хватает сил на длительные вояжи по стране, на многие труды, каковые требует образцовое научное учреждение?

Не бережете вы себя! Один наш торговый человек, будучи в Ирбите на ярмарке, разговаривал с вашим минусинским купцом. Так тот купец сказывал, будто бы вы болеете часто, дрова музею отдаете, а сами без огня сидите. Верно ли это? Неужели в вашем городе не находится покровителя такому делу?!

Вперед попрошу вас, друг, не забывать, что есть город Томск. Станет худо в Минусинске — приезжайте ко мне вместе со своим семейством. Будем работать, и вам занятия подходящие сыщем. Квартира у меня большая, места всем хватит. Тем паче мое семейство, как ни странно, скорей убывает, нежели прирастает.

О своих научных занятиях скажу немного: работаю по мере сил своих. Вот присылаю книжицу о шелкопрядах. Что скажете об ней?

Но самое главное не в этом. Задумал я взяться за обширный труд — описать флору всей Сибири. Сначала Томской губернии, Алтая, затем — все, что позади Байкала. Знаю, не один десяток лет и, может быть, даже не одну человеческую жизнь этот труд предполагает, но когда-нибудь и кому-то начинать его надобно. Не так ли? Вот почему нужен ваш совет и участие. Вы Сибирь хорошо знаете…»

В этот вечер он засиделся за полночь. Не выносящий одиночества, Иван Петрович несколько раз скребся в дверь, пытался выманить чтением занимательных, с его точки зрения, сообщений об открытой недавно секте страстеборцев, которая боролась против главных страстей человеческих — пьянства и любострастия — …пресыщением, приготовляя таким «естественным путем» тихую себе старость. Но Крылов был глух к его покушениям.

Открываясь другу в мечте своей, он тем самым как бы давал молчаливую клятву сделать все, чтобы мечта эта перешла в дело. Иначе мечтать он не умел и пуще прочих грехов боялся на вей-ветер говорить, на пусты леса звонить. Слово дать не хитро, сдержать его — что крепость выстроить.

 Тихое десятилетие