Unknown

Затем он прошелся по комнате — носом в один угол, носом в другой — и остановился, намереваясь было опять заняться хозяйством армии, как снова раздались три условных стука и за дверью послышался голос адъютанта:

Мария Терентьевна, товарищ генерал.

Эта новая Мария Терентьевна совсем не походила на ту — старую Марию Терентьевну. Эта рыжая. Да. Да. Рыжая. На голове у нее такие рыжие волосы, что иногда при закате солнца, когда она идет по улице без пилотки, то кажется, на голове пылает небольшой костер. Рыжая. На носу у ней веснушки — даже черные, будто кто чернилами накапал. Да и нос — утиный. Некрасива она — эта Мария Терентьевна. Может, потому и дожила до двадцати семи лет, не испытав ласки.

Вот она вошла, эта Мария Терентьевна, молча кивнула, поставила портативную машинку и застыла, готовая слушать и печатать. Так она в один и тот же час приходит каждый день.

«Дурная ведь,— искоса посмотрев на нее, подумал Макар Петрович.— Дурная... ужасно дурная... и нос и веснушки... и вон подбородок крюковатый... а руки, пальцы с узлами, как у ревматика. Дурная ведь»,— и, однако, ему всякий раз хотелось погладить ее по рыжим волосам. Может быть, это хотелось сделать потому, что у нее такие чудесные глаза: большие, синие, всегда заполненные притягательной грустью, открытые глаза, как у ребенка. «Дурная ведь»,— еще раз подумал Макар Петрович, но тут же чувствуя, что в нем все подбирается и он сам становится живей, моложе. Так ведь каждый раз. Как только войдет в комнату Мария Терентьевна, ему хочется разговаривать, даже шутить. Он расторопно подвигает ей стул, сам садится, соблюдая, конечно, определенную дистанцию, и, прежде чем приступить к печатанию, задает ей неизменный вопрос:

Как вы провели это время, Мария Терентьевна?

Да как, Макар Петрович? — Она пожимает узенькими, детскими плечиками.— Как всегда... Я ведь не скучаю: работы много — это спасает.

«И чего она мне всегда одно и то же»,— думал он и однажды решил пошутить:

Ничего, Мария Терентьевна. Вот кончится война, поедете домой и выйдете там замуж... за какого-нибудь директора.

Ох, что же он сделал, Макар Петрович! Ее большие глаза затуманились, и она вдруг, уронив голову на руки, тихо сказала:

Если бы я была красива... Но я некрасива, и это я знаю... а если бы... если бы... тогда вы, Макар Петрович, не смеялись бы так надо мной. Вы бы...— Она вскинула голову и, в упор глядя на него, договорила:— Вы бы не посмели так надо мной... над моим сердцем,— и, вспыхнув, став еще огненней, выбежала из комнаты.

Макар Петрович, ничего не поняв (он туго разбирался в таких делах), надулся, словно пузырь, сел на стул и, как бы вникая в какую-то военную операцию, начал продумывать, почему так поступила Мария Терентьевна.

«Чем я ее обидел? Замуж? Ей, конечно, надо замуж. Некрасива? Совершенно верно. Нос как у утки, рыжая, веснушчатая... Но глаза? Глаза — да... И душа хорошая... Да и стан тоже — что и говорить... Но позвольте, Макар Петрович, чего это вы так расхваливаете?.. Если бы, если бы была красивая, вы бы?.. А-а- а! Да не может того быть!.. А почему не может быть? Что я — урод?»

И чем больше думал Макар Петрович, тем все дальше и дальше отодвигалась от него та Мария Терентьевна, которая только и требовала с него отрезы, чулки, ботинки... А эта?.. Эта рыжая Мария Терентьевна уже снова сидела перед ним, опустив голову на руки... рыжую голову, как костер.

Все это пронеслось перед Макаром Петровичем, пока он усаживал Марию Терентьевну на стул, глядя в ее пробор на макушке. Усадив, он сам сел, соблюдая определенную дистанцию. И как-то не замечая этого, впервые называя ее Машенькой, сказал:

Ну вот, Машенька, пятого и начинается страшное кровопролитие. Гитлер отдал приказ наступать всем фронтом,— он ей доверял все, как себе, давным-давно проверив ее преданность и честность,— падут на поле брани десятки тысяч человек — отцы семейств, женихи, невесты... и, может быть, может быть, мы с вами больше никогда и не встретимся,— он положил свою широкую руку на ее левую руку с длинными, узловатыми пальцами, тихо провел и добавил: — Не думайте обо мне плохо, Машенька.

Дверь скрипнула, и в комнате появился, точно вырос из-под земли, Анатолий Васильевич.

Мария Терентьевна вспыхнула так, что ее лицо стало красней ее рыжих волос. Она вскочила, прикрыла лицо руками и шарахнулась в дверь. Макар Петрович как сидел, так и остался сидеть, все еще как бы держа руку на руке Машеньки, но в следующую секунду замигал и, не глядя на Анатолия Васильевича, пробормотал.

Да-с. Да-да-с. Тек-с.

Проводив глазами Марию Терентьевну, Анатолий Васильевич посмотрел на стол, на машинку, в которой был заложен чистый лист бумаги, на Макара Петровича, затем снова на дверь и было тихо засмеялся, затем серьезно добавил:

Благословляю. Если оно — это настоящее, а не просто баловство. У тебя жена — дрянь. Знаю. Извини за откровенность. Дрянь у тебя жена.

Макар Петрович встал, круто повернулся и, подойдя к командарму, крепко пожал ему руку:

Спасибо. Нет! Тут, видимо, что-то больше... я еще сам не знаю.