Unknown

—Ступай! И везде помни, какая власть инженера тебе дала. О ребятишках не думай — сберегу.

Сын посмотрел глубоко в глаза отцу, думая о чем- то очень далеком.

—Детей сбережешь — уверен. Но и то сбереги, что ждут термисты.

—Зря печалишься,— и отец легонько подтолкнул сына, как бы говоря: «Иди».

Леля завыла, повисла на шее мужа.

—Приезжай скорее: скучать буду.

А час спустя, когда в квартире все еще молчали, не зная, к чему и как приступить, раздался телефонный звонок и одновременно вошел Степан Яковлевич. По телефону звонил Едренкин, контролер из наркомата. Раза два встретившись с Иваном Кузьмичом в наркомате, он настойчиво лез к нему в дружбу, чего вовсе не хотел Иван Кузьмич. И вот теперь звонил.

—Разумный вы человек,— говорил Едренкин по телефону,— и я, как другу, хочу вам дать совет — запасайтесь, запасайтесь и еще раз запасайтесь.

—Чем? Не пойму что-то.

—Запасайтесь. Стыдно вам не запасаться, пока магазины полны товаров: у вас семья.

У Ивана Кузьмича трубка задрожала в руке, даже закачалась голова, и он остервенело зашипел, что бывало с ним очень редко.

—Ну, вы... это... того... не сколачивайте меня на дрянь великую. Что? Есть ли деньги? Есть. Но я и копейки не дам,— и, весь клокоча, сел за стол.

—Остынь,— посоветовал Степан Яковлевич.

—Да как же? Такое над страной нависло, а он — скупай. Сожрут! Такие крокодилы все государство сожрут.

—Не кипятись. И на хорошем теле паразит случается.— Степан Яковлевич чуть подождал, потрогал двумя пальцами кадык, вдавливая его.— Вот оно как разразилось. Ну, ты как, политик?

—Как? Давай чай пить.— Иван Кузьмич хотел было позвать Елену Ильинишну, но, посмотрев на дверь своей комнаты, покачал головой и сам включил электрический чайник, достал посуду, сахар.

—Матерям тяжело,— все поняв, проговорил Степан Яковлевич.

—А отцам?

— Отцы тоже, конечно,— и, чуть погодя, глядя на дверь комнаты Василия: — Мечты ведь рушатся. Запечатать придется дела мирные. И у многих ведь так. Я вот, к примеру, хотел сад рассадить — мечта хотя маленькая, однако дорогая мне. И у каждого ведь чего- нибудь да было, у одних большое, у других малое, но все одно — дорогое.

Чайник вскипел. Иван Кузьмич проговорил:

—Крепкий любишь? Пей! — и подвинул стакан с чаем.

—Говорят,— Степан Яковлевич потренькал ложечкой в стакане,— воровски напали: свои самолеты в нашу краску перекрасили. Летят, будто наши, а он — враг. Своих молодчиков в нашу милицейскую форму одели и к нам в тыл. Да-а. Теперь нам придется выше рукава засучить.

—Не привыкать: мы не Едренкины,— и Иван Кузьмич прислушался к тому, как в комнате вдруг застонала Елена Ильинишна.

2

Немцы, захватив Ярцево, прорвали фронт под Вязьмой. Ими же занят и Орел. Сообщение это принес Степан Яковлевич. Он вернулся с завода позже Ивана Кузьмича и нашел его дежурившим на крыше. Ночь была темная, ветреная. Иван Кузьмич сидел за трубой, ожидая сигнала тревоги. Поскрипывая молодым, только что выпавшим первым снегом, к нему подошел Степан Яковлевич и, присев, сказал:

—Ну как, Иван Кузьмич?

—Жду. Может, будет. А может, не будет. Ребятишки скучают.

— Что это?

—Да ведь они какие? Игру из беды устроили, спорт. Как только посыплются зажигалки, так они сломя голову да в драку за ними. А днем подсчитывают, кто сколько набрал, и хвастаются.

—Да-а,— протянул Степан Яковлевич, прячась от ветра за трубу.— Слыхал, весть какая? У Вязьмы прорвали. Орел заняли. Небольшой прыжок до Москвы.

Иван Кузьмич весь день был занят домашними делами, готовился к отправке семьи в Сибирь и поэтому не смог прослушать «последних известий».

— Ну-у-у? — только и проговорил он.

Засвистал ветер, поднимая в темной ночи снежную пыльцу. Москва, белая в крышах, тонула в какой-то гигантской черной яме: ни огонька, ни резких автомобильных фар, ни широкоспинных автобусов, которые обычно таращатся во все стороны своими яркими глазами. Только где-то далеко иногда разрывались вспышки на трамвайной линии, и по этим вспышкам можно было судить, что Москва живет.

— Живет, она, Москва-то. Все равно не сдадим,— решительно кинул в тьму Иван Кузьмич.

—Не сдадим? А иные говорят, что, может быть, ее придется оставить, как при Кутузове.

Иван Кузьмич степенно, но резко сказал:

—Дурь. Как при Кутузове. Кто это тебе такое в голову вбил? Фашисты хотят Москву забрать, а ты сдать.

—Да что ты на меня-то кинулся? Я готов хоть сейчас за винтовку взяться и палить. Только, думаю, хватит ли на нас на всех винтовок-то?

—Кирпичами драться будем. Стены домов разберем и — кирпичами, а Москву не сдадим.

Легкий ветерок дунул по крыше, серебря ее.

Степан Яковлевич уже по-дружески сказал:

—Ты бы привязал себя веревкой к трубе, не то волной может смахнуть.

—А как же тогда с зажигалками? Привяжу себя веревкой к трубе, как чурбак, а зажигалки — гори?

—Ты ее подлиннее, веревку-то, и бегай. А то, сказывали мне, недавно разорвалась бомба и четырех воздушной волной с крыши смахнула. К чему это зря-то погибать? Ты приноравливайся — позору в этом нет. Позор — зря погибать,— и, чуть подождав, Степан Яковлевич спросил: — Как твои-то, собираются?