Унтиловск

Илья откликался, чокался и положительно исходил добротой и светом; он как-то даже отупел от этого. Вскоре мы уже покончили с первым аршином. В комнате, несмотря на обширность ее и щелеватость окон, стало совсем жарко. Кровь значительно быстрее стала обегать мозги. Разговоры, которыми мы перемежали приемы пищи, заиграли всеми цветами радуги. Мы тешились и резвились, как молодые котята на весенней траве, а Редкозубов уже хохотал, вращал ушами, что он умеет делать в совершенстве, и как-то особенно махал руками, производя впечатление дерева, сошедшего с ума. Веселье шло с курьерской быстротой. Милую и отмирающую добродетель эту - веселиться без боязни показаться дураком - чту я выше всех других качеств в человечестве.

Но странное дело, я отчетливо ощущал, будто Пресловутый сам сидел посреди нас и разглядывал нас с презрительным вниманьем, как смотрят на кормление зверей в зверинце. Он сеял себя посреди нас, выражаясь фигурально, и в дальнейшем нетрудно будет понять смысл этого моего выражения. И как бы в подтверждение сего вдруг заговорил Редкозубов, бросая в сторону недоконченное суждение свое о влиянии солнца на половую сферу.

- ...А все-таки блистательный, невозможный человек! - громко заявил он, бойко перегрызая гусиную косточку.

- Ты про кого это, опять про Лариона? - осведомился Буслов с набитым ртом.

- Да, да... и тысячу раз да! - откликнулся Илья, отплевываясь. Обширнейший ум. Я, говорит, хочу сделать человека и добьюсь своего. Ты, говорит, должен сделать все, чтоб выставить свое усердие на вид. Употребляй в кажном, говорит, разговоре... - тут Илья испуганно пошептал что-то в свой кусок сибирского пирога. - и даже, говорит, пугай всех этими вот самыми словами. Таким образом ты проложишь себе дорогу в делегаты, а там и в люди - и так далее, до златых эполет! До златых эполет, каков, а? Каково выраженьице? Я ему говорю, что ведь нету, мол, теперь эполетов, а он и не слушает. Ты, говорит, одевайся порваней, будто у тебя не хватает! А голову полезно выбрить... Полезно, говорит, и брови! Брови... ведь каков, а? восхищался Илья, вытирая губы красным платком и заискивающе подмигивая нам, но я отвернулся.

- Брови-то зачем же? - не выдержал жалостливый Манюкин.

- А для показания, что-де вот я каков! Что-де я есть серьезный человек и всякое такое от меня отпадает! - Впрочем, к счастию, лицо Ильи выражало в ту минуту мятущуюся нерешительность и тягучую муку. - Он теперь заставляет меня который день по пять строк из толстой книги заучивать... для развития. Это, конечно, трудно, но ведь и все трудно! Ведь вот, Сергей Аммоныч, учились же вы!

- Как же, как же!.. - затрепетал вдруг Манюкин, точно электричеством коснулись его. - В римском праве, например... о сервитутах... очень трудно!

- И заучиваешь? - спросил хмуро Буслов.

- Заучиваю, - сжался Илья.

- И понимаешь что-нибудь? - продолжал Буслов, двигая отяжелевшие от хмеля веки.

- Нет, - кротко сознался Редкозубов. - Даже названья не упомнил...

Все мы дружно засмеялись, и это взорвало Илью. Всегда тихий, тут он побагровел, и потребовалось целых полчаса (причем Иона приводил тексты из Священного Писания, а я, в пику ему, из греческой истории), чтоб усмирить взыгравшего Илью.

А уж было время приступить к последующим аршинам празднества. Мы этим и занялись, пустую посуду составляя в уголок. Только на втором аршине отогнали мы от себя невидимые веянья Пресловутого. Ничто более не препятствовало веселью друзей. Тогда, очень кстати вдохновившись, Манюкин уселся на краешек келькшоза и принялся подвирать.

Не пожалею времени и места на описание сего должным образом. Он начинал искусную вязь свою с видом грустного смирения и даже разочарованной усталости. Потом его уже сильнее одолевали воспоминания. И видно было, как он борется с ними из всех сил, и не может побороть их, и они проступают из самого нутра его помимо его воли. Он врал с легким жаром наивного вдохновенья: так мчит над снежной тундрой баловной ветерок, не ведая конечной цели своему легковейному бегу. Исключительная склонность моя к правдивому изображению событий толкает меня на столь поэтические сравнения, хотя вид у Манюкина, вообще говоря, был такой, как будто он держал за щеками по куску постного сахара. Сдвинувшись теснее, мы безмятежно наслаждались, под шум хмеля в голове и ветра за окном, замысловатейшим орнаментом манюкинской выдумки.

- Живали... - начал он свой разбег, и мгновенная горечь сломала ему пухлые его губы. - Славно живали, пока... пока...

- Ну, до товарищей, одним словом, - подсобил ему я взлетать скорее.

- Вот-вот, и рубище это когда-то новехонько было и цену имело другую. - Он горько потрепал рукой по обтрепанному обшлагу, и все мы подбодрили его взглядами. - Все рассыпалось... Скушали и спасибо не сказали!

- Человек яко трава и дние его яко цвет селный! - задумчиво и уместно припомнил Иона.