Унтовое войско

— Где ваш староста? Где волостной?

Сбоку подскочил крестьянин в опрятной поддевке, дрожащими руками разгладил волосы на голове.

— Я волостной, ваше превосходит-ство! Здесь я…

— Какой вы веры? — спросил Муравьев.

Волостной старшина переминался с ноги на ногу, комкал в руках шапку.

— Какой вы тут веры, я спрашиваю! — повторил грозно Муравьев.

Потупив голову, старшина прошептал:

— Сами знаете, ваше превосходительство, как вам известно… такой веры мы и есть.

— Гм… Как это я знаю? Мне доложили, что вы бунтуете, а нешто я знаю, какой вы веры? Ты скажи, вот я и буду знать.

— Да мы, ваше превосходительство, старой веры, со спокон веков, как вам известно… старой веры придерживаемся.

— Гм… Старой? Все веры старые. Новых у нас нет. Отвечай, раз я тебя спрашиваю!

— Дак какая у нас вера? — развел руками староста. — Бичурские мы… И вера у нас, стал быть, бичурская.

В толпе облегченно вздохнули, послышались слова молитвы.

— Да ты что?! — закипятился генерал. — Посмешки мне?!

К Муравьеву подбежал земский исправник, подобострастно зашептал:

— Не назовут они себя раскольниками, ваше превос-дит-ство! Не любят они этого слова-с… считают, как ругань.

— Не назовут? Гм… — генерал повысил голос: —Ну, та-к что же мне с вами делать? Бунтуете вы, мужики. А за бунт — каторга… Оружия не бросаете, не слушаетесь начальства, мужики.

Из толпы крикнули:

— Оружие мы бросим, пусть солдаты уйдут!

— Вы заседателя упрятали в подполье, телесные повреждения ему нанесли. Это ли по закону?

— Не трогали мы его, ирода! Попугали, только и всего.

— Облыжные доносы!

— Поп у вас прячется в нарушение закона.

— Чем он обвиноватился?

— Песни господние поет, у людей от зла души смиряет! — кричала старуха, вся в черном, с посохом в руке. — Поет о вознесении господнем, о Марке Чудотворном, об Алексее — божьем человеке, о Егорье Храбром… К богу все его слова обращены, к вере нашей святой, господи Исусе! А без веры землю окутает мрак, небо потемнеет, солнце скроют тучи, луна и звезды почернеют. Все живое содрогнется. Адские звери нагрянут источить яд свой… Одно спасение — уходить нам в чащи темные!

Муравьев снова поднял руку, призывая к тишине.

— Одумайтесь, крестьяне! — крикнул он. — Я не хочу вам плохого, но и вы пораскиньте умом. Попа Серапиона Вафоломейского вы привезли тайно, безо всякого на то разрешения. Нарушили государев закон. Его, попа, вы нам выдайте, мы разберемся, что он и кто он. Если вины за ним не окажется, отпустим на все четыре стороны. Земского заседателя освободите! Выполните мои условия и расходитесь по домам. С вас взыскивать ни с кого не станем. Слово губернаторское!

— Слыхали, мужики? — Староста, повернувшись к толпе, бросил шапку под ноги. — Чего уж там! Виниться надо. Складай оружье!

— Ну! — крикнул исправник. — Бросай топоры, колья!

Крестьяне побросали, крестясь и шепча молитву.

— На колени перед генерал-губернатором!

Толпа опустилась на колени.

Муравьев уже не думал да и не помнил о недавних своих мыслях о том, что всякие крестьяне сопричастны к его хлопотам об освобождении горнозаводских мужиков от кабалы, о том, что бичурские крестьяне своим бунтовством отплатили ему черной неблагодарностью. Как же думать? Целая рота стояла тут в бездействии, а он один привел всю волость к умиротворению.

Муравьев пошел к карете.

Услышал, как кто-то истошно возопил:

— Слово-то губернаторское не забудете? А? Ваше превосходит-ство!

Муравьев велел кучеру ехать потише. Очень уж красив берег Селенги! Пажити и луга чередовались зарослями черемухи и тальника. Узкие мыски были покрыты розовым налетом шиповника и желтыми цветами высокой и густой бараньей травы.

Селенга, усыпанная солнечными брызгами, вилась меж угрюмо диковинных скал, поросших сосной и кедром. На реке там и тут вздувались пенные круговороты.

Казаки из личного конвоя его превосходительства, ехавшие спереди и позади кареты, молчали. Только тогда кто-нибудь не выдерживал:

— Ох, и рыбистые тут места!

— Сенокосы-то, сенокосы! Глянь-ка!

К карете подъехал на легких бегунках есаул Чекрыжев.

— Ваше превосходительство, не прикажете ли привал? Отдохнете, в пути которые уж сутки… Нет уж, братец, атанде, — ответил Муравьев. — Надо поспешить.

Муравьев откинулся на мягкую кожаную подушку. Есаул отъехал. Синие казачьи чекмени маячили перед глазами. «Тысяч сто собрать бы таких, — подумал Муравьев. — Обучить, вооружить. Тогда бы опасаться некого. А соберу и обучу! Видит бог! Из задуманного немалая толика в дело уже превращена. И дело то растет и крепнет».

Муравьев тихо рассмеялся: «Немалая толика…»