Унтовое войско

Цырегма стала думать о муже. «Он где-то едет сейчас на коне, едет в сторону дома. Не может не ехать… Неужели сердце не подсказало ему, неужели духи не намекнули ему, что его жена выбивается здесь, на пустынной и морозной дороге, из последних сил, истязает себя поклонами, ползет, встает и падает?! О, боги! Помогите мне! Услышьте мою молитву. Не оставьте меня на свете без мужа, не хочу быть вдовой, не хочу, чтобы сын рос без отца. Боги, слышите?»

Она вспомнила, что Цыремпил плакал на похоронах деда. А с того времени ни разу она не видела слез в его глазах. Добрая примета. Раз сын не плачет, то его отец возвращается домой веселый и довольный, без нужды не машет плеткой, не срывает злость свою на лошади, не стегает ее. Если бы Джигмиту было плохо, он бы махал плеткой и стегал лошадь. А каждый удар отцовского, бича по коню ребенок чувствует на своем теле… оттого и плачет. Плачет от бича.

Она не выдержала и открыла глаза, чтобы увидеть божественную гору Ело. Гора была близко. Сердце ее радостно забилось, она глядела, не отрываясь, на иссеченные камни, на скальные трещины и впадины, глядела с отрадной тоской. Как же… Теперь уже не так далеко. Она облегченно вздохнула, но тут же не дала себе волю слишком много радоваться. «Нет уж, не надо… не разгневать бы духов, — подумала она. — Надо печалиться и молиться!»

****

Глава первая

Карл Васильевич Нессельроде из собственной оранжереи велел слугам брать цветы и ставить в серебряные вазы всюду, где только возможно, — от кабинета до столовой. Цветы, как ему представлялось, славили жизнь, бодрость, здравомыслие.

На белых изразцовых печах по его приказу придворные мастера-художники вывели розовых вакханок в венках, голубей и крылатых ангелочков. Чтобы все в апартаментах его светлости господина канцлера дышало молодостью, свежестью!

Из личных покоев канцлера слуги повытаскивали гипсовых амурчиков да грудастых богинь, прикрывающих фиговым листом стыдные места. Амурчики да богини разместились по залам, смотрели бельмами глаз на иностранных послов и посланников.

Странно и нелепо выглядел седенький живчик-канцлер посреди обилия пламенеющих георгин, розовых вакханок и серебряных, бронзовых и гипсовых статуэток.

Утром слуги принесли Карлу Васильевичу пакет, доставленный курьером из Пекина. В министерстве введено строгое правило — все, что из Пекина, подавалось его сиятельству вне всякой очередности.

Нессельроде отослал слуг, дрожащими руками отыскал на столе костяной нож, вскрыл пакет. Переводчик, незримо и неслышно стоявший у портьеры, по знаку канцлера шагнул к столу, развернул лист.

Канцлер полагал, что лист из трибунала внешних сношений, а оказался за подписями главных начальников китайских пограничных областей. Гиринский, амурский и ургинский амбани жаловались на Муравьева.

Карл Васильевич поежился, когда услышал, что китайцы опять вытащили на белый свет его, канцлера, лист, писанный сколько-то лет тому назад — не упомнишь… В том листе он обещал Китаю позаботиться о постановке пограничных столбов. «Везде одаривают тем листом, — подумал он с раздражением. — Покойному государю сие надоело, морщился, как от зубной боли. И новому государю про тот лист слушать не хочется. Придумали бы чего поновее… Сколько лет на одном и том же верблюде едут!»

Отмахнулся от своих мыслей, вслушался в чтение:

«Мы высылали чиновников для переговоров с генерал-губернатором Восточной Сибири, а он под всякими предлогами переговоры те оттягивал и чиновников наших по Амуру взад-вперед посылал понапрасну ехать неведомо зачем. Полагаем, что сие поведение вашего генерал-губернатора не есть достойное для подражания в мировой политике.

Затем ваш генерал-губернатор под предлогом защиты от нападения английского флота занял на реке Сунгари or моря несколько селений, издавна платящих дань нашему государю. Муравьев, как мы видим и убеждаемся, вовсе не заботится о поддержании дружественного согласия и твердого мира, а посему просим, ваше сиятельство, вразумить Муравьева…»

Нессельроде улыбался одними глазами:

«Вот-вот, следовало ожидать! Не иначе. Доложу государю. А как же? Этот выскочка Муравьев никак не втолкует себе, что крайний предел дипломатического искусства для него — испросить у китайцев право на свободное плавание по Амуру и учреждение на сей реке в некоторых пунктах станций для склада провизий и топлива. И не более того! А самое наивернейшее — плюнуть на Амур. Не связываться с Китаем. Война с Англией и Францией идет к концу. К бесславному, но все же концу. Скоро не окажется и причин к защите Камчатки и побережья… Что до Амура, так пусть себе как хотят… Если Англия пожелает владеть Амуром, пускай себе воюет с цинской империей. Нам встревать в чужие заботы ни к чему. В Европе дел по горло. Зачем еще лезть в глубины азиатские? Не ко времени, не по силам.

Пойду доложить государю. Эти трое амбаней весьма сердиты, и подогрел их пекинский трибунал».