Унтовое войско

Молодых людей, дерзнувших в обществе дурно толковать о дуэли, полиция занесла в список нарушителей общественного порядка и готовилась показать список этот Муравьеву-Амурскому.

В августе труп Неклюдова вынули из могилы и анатомировали. Врачебная управа и военные медики установили, что Неклюдов умер от огнестрельной раны в грудь.

А Муравьева все еще не было…

Окружной суд, разобрав дело Беклемишева и секундантов, счел их виновными в убийстве, и приговорил каждого к двадцати годам каторжных работ в рудниках.

Затем пошли заседания Иркутского губернского суда. Подсудимые были и там признаны виновными и приговорены к отсидке в крепости.

Дело пошло в сенат…

Муравьев-Амурский вернулся в Иркутск в дурном расположении духа. В день его приезда почта доставила номер журнала «Вестник промышленности» со статьей декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина Один заголовок привел в ярость генерал-губернатора: «Амур, или тот бывает всегда обманут, кто сам обманывает».

По городу пошли разговоры… со сплетнями, улыбочками, смешками. Поговаривали, что на Амуре и Уссури переселенцы голодают, дожили до того, что к муке подмешивают траву. Хлеб у них похож на засохшую грязь, и от него изжога и всякие болезни. Самой праздничной пищей почитается у переселенцев бурдук — мука, разболтанная в теплой воде. Вместо чая люди варят напиток из гнилушек березы. Хлеб на Амуре не растет: посевы заливает дождями, а что уцелеет от наводнения, то птицы склюют. Их там несметные стаи.

Сам Муравьев собрался в Петербург. Перед отъездом он вызвал Карсакова.

— В январе сядешь в председательское кресло главного управления края, а я или вовсе не вернусь из Петербурга, или вернусь через год. Полубольной я. Кашель вовсе замучил. А ты в самой поре. Порадей за Амур. Все мои адъютанты и чиновники особых поручений к твоим услугам. Все они мною воспитаны — с самолюбием, чувством долга и чести. Правда… не всегда становятся в струнку и, как говорят, избалованы мной. Ну да ты их всех знаешь и помнишь.

— Ваше высокопревосходительство, остантесь в Иркутске, сколько можете! — попросил Карсаков.

— Стар я, Михаил Семеныч. Переслужил здесь. Давно бы пора уехать. Переслужил. В газетах и журналах меня ругают. Случается, что и поделом.

— Неужели вы думаете, Николай Николаич, что нет вокруг вас людей, преданных делу и способных на что-нибудь? Мне начальник штаба говорил… все штаб-офицеры… Посылайте всех, куда надобно! Я первый пойду на какое угодно дело, лишь бы иметь успех в ваших замыслах и стремлениях.

— Нет уж, Мишенька, друг мой, решено. Еду в Петербург, а там, что бог даст. Решено! Заселяй уссурийское поречье.

В приемной Карсакова ожидал Михаил Волконский.

— Ну что, уговорили? Как он?

Карсаков махнул безнадежно рукой.

— Едет он… Петербургские меценаты по делам сибирским боятся его приезда и заранее согласны со статьями Завалишина.

— Разве Николай Николаич пал духом?

— Он как будто между молотом и наковальней. Из Петербурга на него сыплются удары и здесь… не лучше. Петрашевский с Завалишиным пишут, о чем хотят, а жандармское отделение молчит. Когда это было, чтоб синие мундиры не заметили либеральных взглядов? Попробовали бы те либералы напасть на любого самодура-сатрапа! А на Муравьева можно. Вот он и смотрит на все сентябрем… В Петербурге ему пакостят, как только могут. Вот уж совершенно прав революционер Герцен! Он твердит, что наш Муравьев без всякого сравнения умнее и честнее всего кабинета совокупно. Истинно так! Хотя и слышим это от революционера…

Карсаков покачал головой:

— Просто не ведаю, как и быть. Сердце падает. Тяжело видеть нравственное состояние этого редкого человека. Он же святая простота.

— Из всех сил бьется, чтобы достигнуть лучшего.

— А находятся клеветники! И вот он теряет последнее здоровье и убивает в себе энергию.

В приемную то и дело заглядывали офицеры и чиновники управления. Карсаков и Волконский вышли.

В губернаторском доме у Николая Николаевича в присутственные часы был назначен общий прием. В главном зале разместились военные и гражданские чины. Отдельно стояла молодежь — старшие ученики гимназии. В смежной комнате разместилось купечество с городским головой..

Все находились в напряженно-тревожном ожидании. Что-то будет?

Из кабинета вышли военный и гражданский губернаторы. Они были спокойны. И те, кто ожидал приема, успокоились.

И тут распахнулась дверь кабинета. Многие даже ничего не успели заметить, не то, что разглядеть. Оттуда не вышел и не выбежал, а скорее вылетел разъяренный граф. Стоящие у дверей увидели перекошенные гневом черты его лица, дрожащие губы.

Сделав несколько шагов, граф подобрал саблю, оперся на нее и заговорил громко:

— Господа! События последнего времени, потрясшие наш край… Бог знает, что такое… Кругом ненависть и злоба моих недоброжелателей. А тут еще эта злополучная дуэль. Предостаточная тень легла на все мое управление Восточной Сибирью.